солнце провинции. И кануло в вечность то единственное и неповторимое, что принято было называть Астафьевской улицей города Еревана.
Как-то ночью наш безыменный человек, последний поклонник прежней улицы, вышел из лабиринта узких улочек, где в каждом доме, в каждом подвальном этаже говорили об этой громадной победе. Он остановился и посмотрел на свои три тополя. Они по-прежнему стояли на месте, и, когда промчался залитый светом вагон, безыменный человек инстинктивно прижался к стволу дерева. Затем поспешно поднялся наверх, к своему любимому возвышению.
Оттуда он увидел рельсы; они тянулись по всей длине улицы. Они уходили далеко, сплетались с другими линиями. Затем он прислонился к камню, увидел поле, снежную вершину. Она ничуть не изменилась. Он начал мечтать о глиняных стенах, замуравливающих все входы и выходы, чтобы снаружи ни один звук не достигал его улицы. И перенесся в мир своих фантазий.
Вдруг он заметил внизу, на рельсах, дом, залитый огнем, который двигался с неимоверной быстротой, надвигался с шумом и звоном колоколов, надвигался, чтобы взобраться на гору, отнять у него и эту высоту. Ему показалось, что по рельсам ползет страшный гроб и что от него нет спасения; вот гудят колокола, и он видит открытую крышку гроба…
Его тень исчезла…
Потом случайно нашли пальто, которое повисло на камне, пару ботинок и старомодную шляпу. Все это имело такой вид, будто внутри находился человек: под шапкой — голова, в пальто — туловище, а в ботинках — ноги. Но под платьем была пустота. Как будто человек чудом вылетел из одежды и скрылся. Так из своей шкуры выскальзывает змея.
Но говорят, что какой-то щупленький человек, в совсем другой одежде, по вечерам, когда стихает шум города, в конце улицы Абовяна, которая когда-то была Астафьевской, поджидает трамвайный вагон. Он входит в него, садится и смотрит в окно. Трамвай вывозит его за город. Этот человек проявляет признаки беспокойства, когда показывается белая вершина Арарата. Он просит ускорить ход, дрожит от радости и убежден, что поднимается на вершину той горы и увидит воочию мир своей мечты.
1932
СЕЯТЕЛЬ ЧЕРНЫХ ПАШЕН
Перевод П. Макинцяна
1
Я спрашиваю Авака:
— Существует ли еще тот занавес?..
— Существует.
— А мать?..
— Мать все еще верит…
Затем подымается другой занавес, открывается омытая лучами солнца долина Аракса, пожелтевшие прибрежные камыши, слегка качающиеся от легкого речного ветерка.
Мы с Аваком подходим к полосе скошенных нив, садимся под одинокой чинарой. Мой товарищ вытирает вспотевший лоб и обращает к темной листве обожженные солнцем глаза. На ветках сидят жирные скворцы и полевые серые воробышки. Они проявляют беспокойство, и кажется, будто спрашивают друг друга: что это за люди, не имеют ли они ружей или не швырнут ли в нас камнем? Вскоре они притихают, потому что старый скворец упрекает их за неуместную тревогу, но на всякий случай они перелетают на верхние ветки. Они скрываются в густой листве, где также не прекращается их неугомонная птичья болтовня.
От жары и усталости тяжелеют веки; я закрываю глаза, до меня доносится шорох бесчисленных кос и даже звук паденья колосьев. Затем этот шорох усиливается, становится прохладно, и я слышу бряцание кос. Шумят камыши… Вероятно, по руслу реки несется с гор холодное течение.
Я растягиваюсь рядом с Аваком и сквозь шелестящие камыши смотрю на Арарат. Видна темно-синяя тень горы, а сверху — белоснежное облако. Когда покачивается камыш, покачивается и синяя тень горы, еле заметно дрожит белый снег на вершине и придает легкую прохладу раскаленному воздуху.
Вдыхаю полной грудью прохладу, веющую с вершины горы, от белых, как облака, снегов и от этих синих туч, навеки недосягаемых для меня…
Глина потрескалась от солнца. Из глубоких расщелин почвы подымается запах перегоревшей земли. Паук свил паутину в расщелине. Я подношу к паутине солому, и из темной глубины земли выбегает голодный мохнатый паук, который с бешеной скоростью кружит по золотистым нитям, нетерпеливо разыскивая жертву.
Среди соломы черный жук катит навозный шарик. Вот он, навозный скарабей, тот жук, которого египтяне считали священным, так как верили, что он катит земной шар, как этот навозный шарик. С минуту он чернеет в соломе, затем вместе с шариком проваливается в щель.
Я мну пальцем глину, самый древний материал, который существует в этой долине. Сколько ног, сколько копыт, сколько колес прошло по этой глине. Сколько раз ее покрывали снега, размывали дожди, жгло солнце.
Безмолвная, вечно немая глина…
Вот вдали виднеются серые стены садов, стены домов, возведенные из той же древней глины. Солнце их выжгло, ветры и дожди обглодали верхушки стен, образовав зазубрины. И высятся эти древние глинобитные стены в широком поле, словно караван отдыхающих верблюдов; одни вытянули шеи, у других виден только горб, а третьи согнули передние ноги и вот-вот согнут и задние.
Иди до древнего Вавилона, до страны эламитов, до Соленого озера и выжженных полей Междуречья[55] — везде увидишь эту библейскую глину, одинокую, похожую на надгробный памятник чинару и священных жуков.
А здесь, на этом поле, как быстро разрушаются стены, железные колеса топчут мохнатых пауков и в плодородной глине вызревают новые семена.
— Встань, Авак, становится свежо…
Его имя было Сэт, и так как отец его недавно умер, его звали по имени матери Ерануи: сын Еран-Сэт, или же Сэт-Ерани.
Был ли он высок или низок, обладал ли он тонким или густым голосом, играл ли он на свирели, любил ли какую-нибудь девушку и отдыхал ли он, подобно нам, как раз под этой чинарой, когда возвращался с полей, раскинутых по берегу Аракса, — всего этого не поведал мне мой товарищ Авак или, быть может, и рассказал, но в моей памяти от времени стерлись подробности этого рассказа. И теперь, когда я пишу о том, кого никогда не видел, я со слов Авака помню только то, что он был лучшим сеятелем деревни.
В этих краях Араке весною выходит из своих берегов. Быстрые воды разносят по обширной равнине ил, и прибрежные заросли камыша превращаются в зеленые островки. Сеятель бросает семена, когда уходят воды и на
