при случае возглавляла борьбу Киореса и его цитадели Шена против города Гориса и его «пришельцев».
Во времена Катрини Агало Горис еще не имел городского головы и город еще не доходил до Большого моста. Катрини Агало еще мог троих из горисских купцов связать жгутом, взвалить себе на спину и грозить сбросить их в ущелье, если купцы не продадут тавризский холст в одну цену с маслом. В его время было легко: сам Шен имел своих ткачей холста, своих портных, свои постоялые дворы, где ночевали караваны из других стран. Наконец, при Катрини Агало купцы большею частью были не «чужбинники», а киоресцы, то есть имели свои пашни и посевы и даже жили в Шене, торгуя на горисском рынке.
Иначе было при Гюрджи Ори… Город Горис имел трехэтажную тюрьму, настолько обширную, что она могла вместить половину Шена, имел другой арестный дом — субаханоц — для одиночных заключенных.
Там жил уездный начальник, там находились отряд конной стражи и 686-я Пензенская дружина. Гюрджи Ори в истрепанной одежде, как последний нищий, пьяный выходил из цитадели Шена и, размахивая лохмотьями на городской площади, ругал основателя города, его главу, тех, кто тупым ножом режет Киорес… Тогда из своих магазинов выходили горисские торговцы — Ефрат Ерем, Малокровный Николай, Бадирин Чанта Рех Галуст, братья Багировы и весело смеялись, как будто на площади показывали пляшущую обезьяну. Но когда Гюрджи Ори начинал петь, перебирая именитых граждан Гориса, тогда вокруг него собирались хлебопеки, месильщики теста, ученик сапожника, которого мастер послал за водой, работники, которые стояли по углам в ожидании, не даст ли кто им работу за дневное пропитание, и даже городской голова Матвей Матвеевич; сам Матевос-бей не мог заставить замолчать Гюрджи Ори.
Был Горис и был Киорес. Было два разных народа, и разные были у них языки, привычки, имена, и, как неугасимый огонь, между ними разжигался старый спор. К какой нации они принадлежали и на каком языке говорили, не так легко сказать. В Шене говорили, что горисцы говорят на собачьем языке.
— Внуки ходжи Багира лают, как наш Богар… Что они за люди! У нашего пса мысли чище, чем у них, — так говорил Ата-апер, когда возвращался из города Гориса.
— Киоресский язык — деревенский… Какое может быть сравнение с нашим, благородным, — так говорила госпожа Оленька, жена Матвея Матвеевича, тете Аник, когда они садились играть во фрап.
— Ай, Гриша, Миша, Машо, не знаю, еще какой Шашо… Не лучше ли наш Мангасар, наш Манучар, наша Сона… Отец мой, когда звал сноху Манушак[58], десять фиалок распускалось, — так говорили наиболее рьяные киоресцы, которые высмеивали пришельцев Гориса: у кого шляпу, называя ее клибо и соломенной посудой, у кого жену, называя ее фальшивой куклой, у кого бороду, называя кутуруз[59] и другими словами, которые не приняты в печати. Киоресцы высмеивали горожан, выдумывая прозвища: «Борзая пристава», «Ощипанный Ефрем», «Амбарный кот Согомон» — так звали старшего брата Авагимовых, которые продавали муку и рис.
Если такого старого киоресца спросить, какой он национальности, он бы назвал имя рода — Аветанц, Шалунц, Бакунц, и кто знает еще какую фамилию, потому что на их языке «азг» означает род, семейство, дом, все члены которого связаны кровным родством. А если ему объяснить, что спрашиваешь национальность, а не род, он бы ответил: «Я киоресец… зангезурец», — как будто зангезурец — это такая же национальность, как русский, англичанин, тюрк.
— Ата-апер, да разве ты не армянин?
— Э, голубчик, как мне знать, кто я такой… Дают мне опомниться, чтобы знать, кто я такой?.. Если так будет продолжаться, я не буду знать, Ата я или та собака, что лает на свалке…
— В конце концов, Ата-апер, разве ты не армянин?
— Ну, армянин с ног до головы. Раз крещен в купели, значит, армянин, христианин. Не неверный же я насрани[60]… Если я армянин, что из этого? Не медом же смазана голова моя. Пропади пропадом внук ходжи Багира, повез я ему два вьюка пшеницы…
Но прервем повествование Ата-апера, потому что, будучи коренным киоресцем, он говорит протяжно и медленно, словно роняет слова, и еще долго будет рассказывать, как внук ходжи Багира обманул его и взамен двух вьюков пшеницы дал пустяки — несколько аршин ситцу на платье старухе, два фунта сахару, немного нюхательного табаку, и то пополам с землей. Прервем Ата-апера и спросим, какой национальности внуки ходжи Багира.
— Собачьей национальности отродье ходжи Багира. Они той нации, которая, что называется, совести не имеет. Они насрани, они молтани[61], они грабительской нации…
— Ата-апер, они тоже армяне, местные жители, армяне-купцы из города Гориса; даже, может быть, ходжа Багир был шафером деда твоего Огана.
— Если б они были армяне, так я бы отказался быть армянином. — Ата-апер начинал злиться. — Армянин — это я, Гурданц Исо, который бога молит о черством хлебе, — а хлеба нет. Армянин пашет, деревья сажает, срывает скалы. Армяне — бедный и несчастный подневольный народ, который стонет в этих ущельях. Наследники ходжи Багира — какие это армяне, или же Авагимовы — какие это армяне, если б даже их деда называли армянином. А если говоришь, что ходжа Багир, может быть, был шафером моего деда Огана, то не верь. И другой скажет, не верь. Шафером моего деда Огана был Бакунц Вишап, который за один присест съедал семь хлебов. Вот кто был шафером деда моего Огана… А ходжа Багир был другой породы и, может быть, был зилани[62].
Киорес имел свои святыни: Зеленая церковь, святой Мартирос («припадаю к его стопам», — говорила мамаша Ана, когда произносила имя святого), святой Езан, Отшельник и другие подобные святые места, древние и старозаветные, как те ореховые деревья, которые кто знает сколько сотен лет шумели в ущелье Матура. Ничего церковного не было в этих святых местах — ни книг, ни крестов. Это были каменные пещеры на склоне высоких гор или родник, журчащий в глухом ущелье, и куча камней. Только Зеленая церковь имела лестницу, пробитую в скале, которую будто бы семь лет пробивал один отшельник, хотя Саю Мади, знаменитый киоресский каменотес, говорил:
— Дайте мне четыре пуда проса, — если я за семь недель столько не пробью, то я не сын своего отца.
Киорес имел святые места с закоптелыми стенами, черными глиняными плошками, камнями очага, которые нагревались, когда варили жертвенных животных, и когда дым поднимался, один старик глядел, куда ветер гонит дым. Этот наивный старик верил, что в какую сторону пойдет
