С. Островских
Начало дружбы
Из рассказов офицера, участника войны с Японией Рис. С. Спицына
Я возвращался из Харбина на станцию Хэйдаохэцзы, где в то время стоял наш полк. Пассажирские поезда тогда еще не ходили по этой линии. Ехать пришлось на товарном поезде, который шел под нашей охраной. Вагоны почти доверху были забиты японским военным обмундированием, мешками с рисом, желтым тростниковым сахаром и большими жестяными банками с галетами. Всё это добро, погруженное в Харбине, на воинских складах Квантунской армии, теперь направлялось в Муданьцзян для военнопленных японских солдат и офицеров.
Со мной ехал рядовой Максим Зайчиков, числившийся в моем взводе на должности подносчика патронов. В командировки я иногда брал его с собой в качестве ординарца. Это был девятнадцатилетний паренек, колхозник из Воронежской области. Я полюбил его за хозяйственность и доверял любое дело, зная, что он сделает его, если и нескоро, как другие, то добросовестно, так, что переделывать не придется.
В вагоне, где мы устроились, лежали тюки японских форменных шуб, крытых тонким зеленым брезентом, с воротниками из собачьего меха, такие же шапки-треухи и еще какие-то предметы солдатского обмундирования. Всё это было сильно пересыпано нафталином, и от его запаха у меня закружилась голова. Зайчиков полез наверх, выдернул две шубы из тюка, старательно вытряхнул их и устроил мне постель.
— Отдыхайте, товарищ старший лейтенант, — предложил он, легко спрыгнув сверху. — Мягко, благодать!
— А ты?
— Сперва чайку раздобуду, а потом тоже завалюсь. Охрана у поезда крепкая, бояться нечего. Вот только сахарок вышел, но ничего, добудем.
Пить чай мне не хотелось. Я сразу же залез наверх, но уснул не скоро.
Со станции Харбин поезд тронулся часов в шесть. На первой же остановке Зайчиков познакомился с другими солдатами, и в вагоне удивительно быстро появились в изобилии галеты, сахар и даже мятные лепешки, похожие на пятнадцатикопеечную монету. Потом он сбегал к паровозу за кипятком и, расстелив на тюке газету, расположился пить чай.
Пронзительные гудки сновавших по путям маневровых паровозов не давали мне заснуть. Я лежал с открытыми глазами.
— Эй, парень, ты куда собрался ехать-то? — спросил Зайчиков у кого-то, высунув голову в полуоткрытую дверь вагона.
— Хандохеза[3] надо ходи, — услышал я в ответ незнакомый голос.
— Хандохеза, говоришь?
— Хандохеза, домой. Скоро надо ходи.
Приподняв голову, я увидел китайского юношу лет шестнадцати-семнадцати, босого, запыленного и черномазого, словно кочегар. Был он тощий, худой, и от этого казался высоким и длинношеим. На плечах его висела рваная куртка с четырьмя деревянными пуговицами, голову покрывала соломенная шляпа, похожая на медный таз, опрокинутый вверх дном.
В те дни, почувствовав настоящую человеческую свободу, китайцы — и молодежь и старики, с семьями и в одиночку — возвращались в свои края, к родным фанзам, от которых уходили раньше в поисках пропитания, а подчас и просто убегали куда глаза глядят от непосильных налогов и лихоимства помещиков. Люди спешили домой, кто как мог: одни шли по шпалам, другие, с небогатым скарбом за плечами, если разрешала охрана, ехали на товарных поездах, облепив крыши вагонов, тендера паровозов. Поток людей казался бесконечным.
— Не знаю, что с тобой делать, парень. Я-то здесь не хозяин, — проговорил Зайчиков. — Эвон сколько вас! Всех не увезешь. Подождал бы, пока пассажирские пойдут…
— Хандохеза надо ходи, скоро ходи, — твердил юноша.
— Ну, если до Хандохезы. — Зайчиков повернулся ко мне, видимо, хотел спросить, можно ли довезти незнакомого человека, но вспомнил, что я сплю, не стал будить и решил сам: — Раз такое дело, садись, доедешь.
Парень забрался в вагон. Зайчиков осмотрел его с ног до головы.
— Ты кто такой будешь? Удостоверение личности какое-нибудь имеешь при себе?
— Моя шибко плохо русский язык понимай, — растерянно закрутил головой юноша.
— Удостоверение, говорю, личности твоей есть у тебя? Ну, вот такой документ, — он вынул из кармана свою солдатскую книжку, показал и снова положил.
Парень не без труда понял, о чем идет речь, порылся в подкладке куртки, вынул какую-то засаленную бумажонку и подал ему. Зайчиков долго вертел ее в руках, рассматривая иероглифы, в которых совершенно ничего не смыслил, и для вида, будто бы читая ее, пошевелил губами и вернул обладателю, недовольно пробурчав:
— Китайская грамота!
Юноша свернул бумажку, спрятал ее на прежнее место и решил, что на этом проверка документов закончена. Зайчиков помолчал немного и снова принялся за свое:
— Нет, ты всё-таки скажи мне прямо: кто ты такой есть, куда ездил и зачем?
При помощи жестов, мимики и весьма небогатого запаса русских слов юноша начал толковать Зайчикову о том, что он был против своей воли взят японцами на строительство оборонительных сооружений, которые создавались в то время на подступах к Харбину. Работал там вместе с другими, такими же, как он, дней шесть, а позднее, когда услышал, что советские войска заняли его станцию, бежал с работ, несколько дней голодный бродил по лесам, а теперь вот почувствовал безопасность и решил пробираться домой, к матери.
— Эвон какая история. Значит, японцы силой заставляли вас рыть для них окопы? А что толку? Окопы — для нас не преграда. Понял? — Зайчиков покровительственно потрепал парня по плечу и спросил: — Как звать-то тебя?
— Янь Тяо.
— Янь, по-нашему значит Яков. А меня — Максим.
— Мак-сим! — воскликнул юноша.
— Верно. Будем теперь знакомы!
Сверху я отчетливо видел их лица. Китаец не вызвал у меня никаких подозрений, и я не стал вмешиваться, а только прислушивался: о чем пойдет разговор дальше.
Поезд стоял долго. Зайчиков сходил к паровозу за кипятком, у кого-то попутно раздобыл вторую кружку и предложил парню вместе с ним чаевничать.
— Только вот что, Яков, тебе надо первым долгом умыться, а то черный ты, как арап, — Зайчиков вынул из своего вещевого мешка мыло, полотенце и начал поливать ему на руки.
Вытерев лицо мягким полотенцем, парень торжественно произнес:
— Хо!..[4]
— Конечно, хо, еще бы не хо. Небось, целую неделю не мылся.
Сели пить чай. Зайчиков разложил на газете добытую провизию, налил кипятку в кружки и спохватился:
— Эх, мать честная, заварить забыл! А чаек-то у меня, брат, есть. Чаек-то китайский, вашенского происхождения. Дух от него, скажу тебе, ароматный, — Зайчиков для эффекта прищелкнул языком.
Не знаю, как понимал Янь Тяо все эти рассуждения Зайчикова. Но, видимо, как-то понимал и, кажется, понимал неплохо. Он согласно кивал головой, улыбался и хохотал вместе с Зайчиковым.
Чай пили долго, всласть. И сахару и галет было вдосталь.
— Ты вот скажи мне, Яков, — Зайчиков подвинул ему мятные лепешки, одну положил себе на язык: — Как и с чего начнете вы теперь строить у себя новую жизнь? Вот какой главный вопрос встал для вас в текущий момент.
Парень смотрел на него неморгающими глазами и напряженно пытался понять хотя бы несколько слов, чтобы уловить главную мысль.
— Вижу, плохо ты понимаешь, о чем я толкую, — он не очень огорчился и неторопливо начал рассказывать о наших колхозах, о том, кого следует, а кого не следует принимать в них.
«Как далеко хватил!» — подумал я и хотел остановить Зайчикова, сказать, что для китайцев пока еще не это главное, что они еще не закончили гражданскую войну, но умолчал. Убежденность и искренность, звучавшая в словах Зайчикова, понравилась мне, и я не решился перебивать его. Да и самому ему, судя по тому, как подбирал слова, как произносил их, тоже нравилась новая роль учителя. Он помолчал и посоветовал:
— А тебе, брат Яков, надо подаваться к самому Мао Цзе-дуну.
Китаец оживился, глаза его заблестели.
— Сталин, Мао — вот! — Он крепко соединил пальцы рук, попытался с усилием разорвать их, но не смог и радостно воскликнул: «Шибко шанго!»
Зайчиков опять поразмыслил немного и снова предложил:
— Подавайся к Мао Цзе-дуну — верный путь, не ошибешься. Поймаешь где-нибудь этого Чан Кай-ши, бах-бах, его — и делу конец, а мы японцев поможем вам вытурить. Тогда здорово заживете!
— Чан Кай-ши — хунхуза. Его язык надо мало-мало резать, — он показал свой язык и сделал рукой резкий жест, напоминающий удар ножа.
— Что язык? Голову ему надо снести, дьяволу рогатому.
В поле начинало темнеть. Полотно дороги было недавно перешито, поэтому поезд шел медленно, осторожно, как пешеход по скользкому пути. Колеса вагонов ритмично и неторопливо постукивали. В полуоткрытой двери проплывали темные очертания деревьев, где-то далеко мигали желтые огоньки маленьких китайских деревушек.
