Парень смотрел на него неморгающими глазами и напряженно пытался понять хотя бы несколько слов, чтобы уловить главную мысль.
— Вижу, плохо ты понимаешь, о чем я толкую, — он не очень огорчился и неторопливо начал рассказывать о наших колхозах, о том, кого следует, а кого не следует принимать в них.
«Как далеко хватил!» — подумал я и хотел остановить Зайчикова, сказать, что для китайцев пока еще не это главное, что они еще не закончили гражданскую войну, но умолчал. Убежденность и искренность, звучавшая в словах Зайчикова, понравилась мне, и я не решился перебивать его. Да и самому ему, судя по тому, как подбирал слова, как произносил их, тоже нравилась новая роль учителя. Он помолчал и посоветовал:
— А тебе, брат Яков, надо подаваться к самому Мао Цзе-дуну.
Китаец оживился, глаза его заблестели.
— Сталин, Мао — вот! — Он крепко соединил пальцы рук, попытался с усилием разорвать их, но не смог и радостно воскликнул: «Шибко шанго!»
Зайчиков опять поразмыслил немного и снова предложил:
— Подавайся к Мао Цзе-дуну — верный путь, не ошибешься. Поймаешь где-нибудь этого Чан Кай-ши, бах-бах, его — и делу конец, а мы японцев поможем вам вытурить. Тогда здорово заживете!
— Чан Кай-ши — хунхуза. Его язык надо мало-мало резать, — он показал свой язык и сделал рукой резкий жест, напоминающий удар ножа.
— Что язык? Голову ему надо снести, дьяволу рогатому.
В поле начинало темнеть. Полотно дороги было недавно перешито, поэтому поезд шел медленно, осторожно, как пешеход по скользкому пути. Колеса вагонов ритмично и неторопливо постукивали. В полуоткрытой двери проплывали темные очертания деревьев, где-то далеко мигали желтые огоньки маленьких китайских деревушек.
На одном из разъездов наш вагон остановился против станционного фонаря. Свет от фонаря падал прямо в дверь. Это снова дало мне возможность хорошо видеть лица и фигуры моих попутчиков. Я заметил, что Янь Тяо часто с уважением и нескрываемым интересом посматривает на автомат Зайчикова. Заметил это и Зайчиков.
— Что, приглянулась тебе эта штука? — спросил он, кивнув на автомат, лежавший рядом с ним на тюке шуб.
— Хо! — Юноша показал большой палец.
— То-то, брат! — многозначительно подмигнул Зайчиков. — Ты стрелять умеешь?
— Мию,[5] — замотал отрицательно головой парень.
— Хочешь, научу? — спросил Зайчиков и, взяв автомат, начал рассказывать, как зарядить оружие, как держать его, как прицеливаться. — Сперва, значит, надо отвести на себя затвор вот за эту рукоятку, потом прицелиться, затаить дыхание и плавно нажимать пальцем вот на эту собачку. Понял?
Янь Тяо кивал головой.
— Значит, так, нажал на собачку и…
— На шабашку, — быстро повторил Янь Тяо.
— Не на шабашку, а на собачку, — поучал Зайчиков.
Я молча слушал этот необычный урок, но тут не выдержал и засмеялся.
— Где ты, Зайчиков, нашел у автомата собачку? Рассказывай человеку толком, без всяких «собачек».
— Вы еще не спите? — огорчился Зайчиков и начал оправдываться: — Я ведь это для того, чтобы он сразу понял, чтобы доходчивее, простым языком излагаю…
Однако потом мне пришлось пожалеть, что вмешался: они умолкли и надолго.
Поезд опять тронулся. Под мерный, убаюкивающий стук колес я заснул. И уже больше не знаю, о чем они говорили, что еще Зайчиков рассказывал своему попутчику. Перед станцией Хэйдаохэцзы на каком-то разъезде я проснулся и удивился: они сидели на прежних местах и, должно быть, поменявшись мундштуками, потому что знаменитый Зайчиковский мундштук, набранный из разноцветных пластинок, похожий на рязанский чулок, был во рту Янь Тяо. Табачный дым густым сизым облаком плавал под потолком вагона.
— А что тебе дать на ноги, — ума не приложу. В нашем вагоне обувки нет, — услышал я озабоченный голос Зайчикова. — Ты вот что, посиди пока здесь, а я схожу к ребятам из охраны, может, найдут какие-нибудь ботинки.
Вскинув автомат на плечо, Зайчиков выпрыгнул из вагона и направился вдоль состава. Янь Тяо сидел на тюке и внимательно рассматривал свою новую одежду: Зайчиков одел его в новый солдатский китель защитного цвета и такие же брюки. Рядом с ним лежали приготовленные шуба с собачьим воротником и большая мохнатая шапка. Через несколько минут Зайчиков вернулся с парой новых резиновых тапочек.
— Бери, надевай. Лучше ничего не нашел, — он бросил Янь Тяо тапочки и захохотал неудержимым смехом: — От долгов убегать хороши!
Юноша тоже весело засмеялся и принялся натягивать тапочки.
— Носи себе на здоровье. Они, самураи-то, побольше добра хапнули у вас. И у нас тоже в двадцать втором году, когда удирали от партизан, вывезли одного серебра чуть ли не целый пароход, — оправдывая свою щедрость, заявил Зайчиков.
Я вспомнил, что о вывезенных японцами серебре и других ценностях с Советского Дальнего Востока рассказывал на политзанятиях солдатам очень давно, и удивился, что он до сих пор не забыл об этом. На уроках политзанятий Зайчиков, отвечая на вопросы, закатывал глаза в потолок, мучительно и долго вспоминал и отвечал односложно тремя-четырьмя словами и больше, чем на посредственную оценку, никогда не вытягивал. Теперь же, слушая его, мне подумалось, что иногда ему можно было, пожалуй, ставить более высокую оценку, что я зря скупился.
На свою станцию приехали утром. Паровоз здесь набирал воду, и состав должен был простоять долго. Я не спешил вылезать из нагретой постели, да и, признаться, хотелось услышать, что на прощание скажет Зайчиков своему новому другу.
— Ну, вот и приехали, — проговорил он, обращаясь к нему. — Давай забирай свое обмундирование и валяй к дому. Мать наверняка тебя не узнает, подумает, что какой-то бродячий японец завалился. Вот возьми ей от меня подарок. А это тебе, тоже забери, пригодится.
Зайчиков положил в карман товарища коробку мятных лепешек и, завернув в газету три кулька галет, тоже передал ему. Все его действия я попрежнему хорошо видел сверху. Но о какой еще новой дороге говорил Зайчиков, — я не мог понять. Они, вероятно, о чем-то договорились, когда я спал.
— Ну, до свидания, Яков! — Зайчиков крепко стиснул руку товарища.
В ответ Янь Тяо что-то горячо проговорил по-своему и тепло, по-приятельски посмотрел в лицо Зайчикову. Выпрыгнув из вагона, он направился к перрону.
— Смотри, Яков, не забывай уговор! — крикнул Зайчиков.
В ответ донеслось уже с перрона: «Сулян тончжу, хо!»[6]
Что всё это значило, что был за уговор, — я не мог догадаться. Когда Янь Тяо исчез за станционными постройками, Зайчиков предложил мне вставать. И вскоре мы направились в расположение своей части.
* * *
Вначале я подумал, что дружеские отношения, возникшие в пути между Янь Тяо и Максимом Зайчиковым, скоро оборвутся: в полку Зайчикову будет не до этого. Однако всё вышло не так, как я предполагал. В первый же выходной день после поездки в Харбин Зайчиков обратился ко мне с просьбой дать ему увольнительную.
— Куда? — поинтересовался я.
— Схожу в гости к другу, он живет тут, в фанзе, недалеко.
Выправили увольнительную записку. Зайчиков вскинул на плечо трофейный японский карабин, который сам добыл в бою и очень гордился этим, набил карманы патронами и направился к своему приятелю.
— Карабин зачем?
— На охоту сходим, — ответил он.
Вернулся Зайчиков часов через пять, вечером. По всему было заметно, что друга своего он нашел и время провели хорошо.
— Как охота, убили какого-нибудь зверишку?
— Нет, так только постреляли, — неопределенно сказал он, и по тону ответа я понял, что он что-то недоговорил, умолчал.
На следующий день в обеденный перерыв я застал Зайчикова в стороне от городка за пристрелкой своего трофейного карабина.
— Это зачем еще понадобилось? Сдай карабин в артснабжение, — резко проговорил я и направился в лагерь. Зайчиков догнал меня на полпути.
— Домой я его не повезу, он мне не нужен.
— Зачем же пристреливаешь?
— Как зачем? А может, он пригодится кому-нибудь из бойцов Восьмой народно-революционной. Ведь они еще с этим Чан Кай-ши воевать будут.
Дня через три после этого помкомвзвода доложил мне о том, что Зайчиков на станции нашел какого-то приятеля и два раза в свободные часы уходил к нему со своим трофейным карабином. Я стал догадываться о том, что делает там Зайчиков, и преднамеренно не принял никаких мер, только предупредил, чтобы являлся в часть во-время.
В следующее воскресенье Зайчиков с утра взял увольнительную и ушел на весь день. В расположении он появился вечером, когда начали сгущаться сумерки. Против обычного, в этот день он пришел чем-то опечаленный, грустный.
— Как поживает твой приятель?
