Пока я не встал с дивана и не закрыл окно.
* * *
Сейчас за окном снова весна. И двое новых людей, один из которых мой сын, идут, держась за руки, по темному лесу людей и домов. Кто-то из них, наклонившись к другому, сказал, что «люблю», и этот лес осветился, и стал ясно виден путь сквозь него. Путь к совершенству, освещаемый лишь на миг дней, месяцев, лет. Кто пройдет его до конца?
Допиши эту книгу.
ЧЕРНЫЕ ЧЕЛОВЕЧКИ
Это похоже на какой-то бред. Почему мне так хочется его понять? Кто он был в моей жизни, кто?
Почему, вместо того, чтобы искать что-то родное, близкое в себе и в окружающих меня людях, я должен пытаться понять именно его?
Простите, я понимаю сейчас, что все, что я говорю, — это на полчаса времени, не более. Попытка осознать такое ничтожное событие в жизни не может длиться более, чем полчаса.
Потерпите, всего полчаса…
Жил-был человек, которого никто не воспринимал. Не то чтобы его не любили — нет, просто он был для всех каким-то тихим, пустым, неоскорбительным явлением. Звали его Грязев. Ну, вы же знаете, как часто бывает, что в юности называют человека не по имени, а по фамилии, и при этом с оттенком уважения или пренебрежения. А «Грязев» был с оттенком… глины — да, бесформенной такой, грязно-серого цвета глины. В художественном училище, куда Грязев вместе с нами после девятого поступил на живописное отделение, по фамилии его стали называть сразу. Нет, имя его я помню: Саша. Бывает так, что имя помнишь, но не употребляешь.
Одевался Грязев как чухан — всегда в коротковатых «колхозных», заглаженных до жирного блеска черно-коричневых штанах, дешевых ботинках, из которых виднелись носки, в какой-то тотально немодной рубашке. И это при отце — известном советском художнике со всякими почестями: выставками, премиями, госзаказами — стало быть, деньги в его семье водились. Со своей тонкой шеей, взъерошенными волосами, круглым маленьким подбородком, на котором торчали несколько волосин, вздернутым носом, черными глазами-пуговками и чуть картавым голосом Грязев имел типичный вид калича, как называли мы тех, кто не умел шутить, дурачиться, стильно одеваться, снимать телок, пить, танцевать, интересно что-то рассказывать, курить план, драться — словом, жить.
Смешно еще было то, что Грязев поступил на живописное отделение, где учились одни суперактивные девки: ногастые и грудастые художницы, носившиеся шумной толпой и разрисовывавшие холсты так, словно выполняли скоростной бизнес-план. А Грязев неторопливо мешал на палитре и холсте земляного цвета краски, но делал это не вдумчиво, а словно бы в какой-то заторможенности. По крайней мере — так казалось со стороны.
Но его не обижали. Как-то в голову не приходило, такой он был странный и даже интересный в своей задумчивой заторможенности. А если точнее — не было в нем той тонкой человеческой струны, которую обычно хочется задеть, когда кого-то унижаешь.
Как-то я, Селен, Матвей и Хитрун собрались в нашем училищном туалете на втором этаже и забивали в папиросы план, который принес Матвей. Забили первую, пустили по кругу, пыхнули, стало легко и цветасто.
Из туалета через окно был виден двор, в котором проводился урок физкультуры. Мы смотрели на бегающих по кругу девчонок, на их мелькающие в солнечных лучах ноги и дергающиеся под футболками груди, со смехом обсуждали, какая из них уже трахается, а какая еще нет. Матвей говорил, что драл половину из них, и показывал: разводил руками и закручивал воображаемые женские ноги вокруг головы — и мы смеялись и верили. А потом, когда мы опять забили и пустили по кругу вторую, Матвей ткнул пальцем в окно и крикнул:
— Прикиньте, Грязев!
Мы столпились у окна и стали смотреть. Разумеется, не будь мы под травой, то не пожирали бы глазами Грязева и не ржали бы как полоумные. Но что-то такое трава делает с человеком — вероятно дает щелбаны его покоящейся в сосуде душе, грубо ее раскачивает, и поэтому с нами происходит что-то глубокое и одновременно безобразное.
— Глядите, глядите, да он дрочит!
— Да не, это он медитирует… Ха-ха-ха!
— Нет, пацаны, я амонал, Грязев же на сфинкса похож, смотрите…
— Не, на папу Карло, ты посмотри, вылитый Карло!
Грязев стоял возле спортивной площадки в своих коротких наглаженных брюках и в тупорылых ботинках, действительно напоминающих башмаки папы Карло. Вздернув подбородок и деловито засунув руки в карманы, он смотрел на бегающих девчонок. Рядом с их сверкающими на солнце телами Грязев казался каким-то засушенным черным грибом.
Казалось, весь мир дышит, живет, мчится, бежит куда-то к чему-то новому и сильному — и только этот человечек с пузырящейся рубашкой и широкими не по размеру советскими штанами замер в душном пространстве.
И тут что-то случилось со мной — наверное, начался какой-то особый приход, потому что я разом как-то просветлел. Будто разомкнулось что-то в груди и зажглось. Стало стыдно насмехаться над Грязевым, я замолчал. И так остро это новое свое состояние почувствовал, что голоса смеющихся друзей вокруг утихли — словно их накрыло одеялом — и я, в этом новом сияющем мире, вышел из туалета и стал спускаться на первый этаж. С каждым шагом я наливался светом. Людей в коридоре не было, я встретил только какого-то вшивого жалобно мяукающего котенка, и взял этот комок, и поцеловал прямо в нарывающий какой-то заразой лоб. Я не чувствовал отвращения, свет заливал меня.
Когда я вышел во двор училища, Грязев все еще стоял там, отвернувшись от спортивной площадки, на которой девчонки под руководством физрука с громкими визгами играли в волейбол. Лицо Грязева было каким-то хрустальным, казалось, оно вот-вот разобьется.
— Саша, Саша, — сказал я, — ну как ты, что?
Я улыбался, поливая его лучами выходящего из меня солнца.
— Я думаю, — Грязев пожал плечами.
— О чем?
Он посмотрел на меня, а потом куда-то вперед, мимо. Казалось, он заметил впереди что-то очень далекое и важное для себя.
— Что-то я никак не пойму, — произнес наконец Гря-зев, — то ли мне срать, то ли ебаться хочется.
Я не очень-то помню свою реакцию на эти слова. Ну дайте кому-нибудь обкуриться и скажите ему вот так. Наверняка он зайдется от хохота. Но я точно помню, что не зашелся. Видимо, почувствовал, что Грязев сказал это не для того, чтобы подколоть, или еще как. Он просто сказал. Для него это была реальная проблема выбора.
А потом… Ну, какие-то грязно-цветные пятна света. Вспыхивающие холсты воспоминаний. Как-то я зашел к живописцам на курс спросить что-то из
