Казалось, вся земля теперь стала до самого ядра снежной, а не земляной или каменной. И океаны замерзли. Белый шар медленно крутился в черном космосе, будто отколовшаяся громадная часть снежной бабы. Тихо мерцали звезды. Холодно. Но здесь, под пуховым одеялом, было тепло как в норке.
Соня открыла глаза. За окном шелестел дождь, дрожала и постукивала неплотно закрытая форточка.
Папы опять не было рядом. Место на постели, где он обычно спал, уже остыло. С тех пор, как мама уехала, Соня снова стала приходить рано утром в родительскую постель, хотя, когда была мама, ее отучили от этой привычки.
Соня вылезла из постели, сунула ноги в тапочки и, как была, в пижаме — уже коротковатой, она из нее выросла — вышла из спальни.
Отец, как она и предполагала, сидел на кухне спиной к входу, курил и пил коньяк. Несколько пустых бутылок, выпитых папой за последние дни, стояли и лежали на полу. Папа всегда аккуратно в эти дни выносил мусор, подметал в кухне, мыл посуду. Но бутылки не убирал, словно хотел какого-то тяжелого, но нужного ему напоминания.
Соня села рядом с ним, лицом к окну.
— Какой Новый год странный, — сказала она, — дождь идет.
— Мокрый, со снегом, — отозвался отец. Он тяжело, сипло дышал, его глаза и скулы припухли, лицо было нездорового, какого-то кирпично-серого цвета. Хотя папа был еще молод — ему не было и сорока.
— Папа, — сказала Соня, — а когда вы с мамой меня рожали восемь лет назад, тоже была такая погода?
— Нет. Тогда мела метель и все занесло снегом. Была очень снежная зима.
— Да, как во сне, — кивнула Соня.
Отец повернул к ней голову.
— В каком сне?
— В моем.
— А, понятно… Знаешь, мы с мамой тебя не рожали вместе, мама одна тебя родила.
— Ну, вы же оба мои родители. Значит, и рожали вместе.
— Хорошо, пусть так… — отец чуть заметно хрипло усмехнулся. Затем отвернулся, залпом допил оставшийся в рюмке коньяк и затушил сигарету в пепельнице.
У соседей включили музыку — что-то пела женщина, и гулко ударял динамик.
— Папа, — сказала Соня минуту спустя, — а мама же умерла, да?
— Да, — раздался его сиплый голос. — Я тебе об этом говорил.
— Нет.
— Нет? Ну прости, забыл…
Отец глянул на Соню, потом на висящий над столом календарь с фотографией венецианского карнавала, увидел там обведенную оранжевым фломастером цифру «6» и нарисованный рядом профиль Буратино. Тяжело вздохнув, он сжал виски ладонями, взъерошил волосы и опустил голову.
— Прости, дочка, прости… — сказал отец. — Я забыл, что у тебя сегодня день рождения. Я все на свете забыл. Прости! Я ужасный, страшный отец. Я…
Соня положила руку ему на колено.
— Ты не ужасный, папа. Ты просто такой папа. Ты же один на свете. Никто не виноват, что ты такой. Подумаешь — родилась? Ну и что.
— Как что… Я обещал тебе… — мотал головой отец, — год назад, я помню… обещал деревянного настоящего Буратино на день рождения, чтобы у него двигались руки и ноги. Как в сказке. Думаешь, я не помню? У меня друг детства, Валя, деревянные игрушки делает, и я, и он обещал… Как же все далеко! Как Ира далеко… Боже, как же все стало далеко.
— Папа… — Соня обняла его руку и прижалась к ней. — Ты не обращай, пожалуйста, на меня внимание. Представь, что меня здесь нет. А если я буду нужна, я тут же появлюсь. Хорошо?
— Да, хорошо… — отвернувшись, он вытер выступившие слезы, сглотнул и вновь повернулся к дочери. — Только ты, Соня, не исчезай так уж надолго. Ладно?
— Ладно.
— С днем рождения тебя, родная.
— Спасибо, папа.
— Сейчас я немного приду в себя, схожу в магазин и куплю что-нибудь… подарок там…
— Подожди, папа. Посиди просто так.
— Да, просто так. Хорошо.
Он замер на стуле в не очень удобной для себя позе, ощущая тепло прильнувшей к нему дочери. Ее волосы были такими же густыми и золотистыми как у Иры, и так же кучерявились. Соня была внешне копия мамы, но внутренне она была все же ближе к нему. «Твоя дочка, твоя!» — нередко со смехом говорила Ира, откидывая назад свои золотистые кудри. С Ирой было сложно. Последний год они почти не жили вместе. То она уезжала к своей матери или в другую квартиру и забирала к себе Соню, то дочь оставалась с ним. Чаще — с ним. А когда Ире вдруг определили саркому, и она сгорела в две недели, Павел забрал дочь и сказал, что мама уехала в длительную командировку по работе. Он и не врал почти. Ира же часто моталась по командировкам. Кажется, там и подцепила этого, с которым… Впрочем, скорее всего ему просто хотелось, чтобы все обстояло именно так: она ему изменила, ушла… потом умерла.
Умерла.
Сегодня был сороковой день.
Совсем не стесняясь дочери, или действительно забыв о ее существовании, Павел заплакал. Навзрыд — но тихо, бесшумно содрогаясь. Слезы вытирал валяющейся тут же футболкой; вскоре она стала мокрой.
Соня прижималась к отцу и, закрыв глаза, молчала. Она видела в темноте свою землю — заснеженный ледяной, болтающийся во Вселенной, шар. И молила волшебного короля всей Вселенной, чтобы он смилостивился и зажег снова Солнце, и оно снова начало бы обогревать Землю. А пока что там, в морозных сугробах, занесенные снегом сидели они вдвоем с папой. И где-то под снегом была еще их мама — умершая, но почему-то живая. Мама смотрела на них широко открытыми, не моргающими глазами, просто смотрела и молчала, будто разучилась говорить.
«Мама!» — немо крикнули одновременно отец и дочь, и от этого крика оба одновременно пробудились.
Отец встал. Стал стряхивать с себя какие-то невидимые крошки.
— Ладно, Сонь… пойду, что ли, в магазин.
— Подожди, папа. Я хотела сказать…
— Да, — он тяжело опустился на стул напротив и внимательно опухшими глазами посмотрел на дочку.
— Я хотела сказать, папа, что вырасту и стану мамой.
— Как это? — отец улыбчиво поднял брови.
— Женюсь на тебе и стану мамой. Я же похожа на нее.
— Соня, ну… — Павел стоически ухмыльнулся, пожал плечами и погладил Соню по мягким пружинящим волосам, — ты все-таки другая.
— Ну и что. Я стану мамой, — Соня смотрела ему в глаза.
Отец бросил взгляд на пепельницу, где лежали серые смятые и сломанные сигареты. Потом скривил губы, издал щелкающий звук и отрицательно качнул головой:
— Так не бывает, Соня.
— Почему не бывает?
— Потому что есть что-то, что бывает, а есть, что не бывает. Ты — моя
