получше. В Вербное воскресенье из-за слабости не мог он пойти в церковь, а слушал мессу из дома. После мессы священник принес ему освященную ветку вербы, и он принял ее, стоя на коленях, и сказал, что, наверно, больше уж не придется ему принимать ветку. В понедельник стало ему получше, во вторник тоже, он даже табака пожелал и закурил. И все, глядя на него, удивлялись, что до самого смертного часа он ничего не пропустил из дел своих в доме и даже не позволил, чтобы из-за него что-нибудь пропустили. Каждый день в один и тот же час он одевался, обедал, ложился спать, хотя едва был в состоянии, но все-таки соблюдал распорядок, как прежде, когда был здоров. В среду к вечеру слабость его усилилась, и он только спал. Несколько раз я спрашивал его, как он себя чувствует, он же отвечал: хорошо, не чувствую никакой боли. В четверг, совсем близко к своему последнему часу, он отяжелел, но с большим усердием принял причастие. Вечером, когда пришло время ложиться, он сам пошел в спальню, хотя его с двух сторон поддерживали за локти. Слова его было уже очень трудно разобрать. Ночью, к двенадцати часам, мы все были рядом с ним. Священник спросил его, хочет ли он собороваться? Бедняга кивнул, дескать, хочет. После обряда священник произнес напутствие и утешение, но он не смог ответить, хотя мы заметили, что он в себе. Еще мы видели, что когда с ним говорил священник, из глаз его текли слезы. В конце концов сегодня, в три часа утра, бедняга отдал душу Господу и уснул, поскольку умер он спокойно, как дитя. Мы смотрели на него, но уход его заметили лишь по тому, что глаза его открылись. Бедный господин наш оставил нас на этой чужой земле сиротами. И среди нас не прекращается горький плач. Да храни нас Бог.
113
Родошто, 16 aprilis 1735.
И вот, милая кузина, живем мы здесь и едим хлеб, смоченный слезами, и чувствуем себя, как стадо без пастыря. На другой день открыли завещание, и было оно зачитано. Все, что у него было, он оставил своей семье, мне — пять тысяч немецких форинтов, столько же — господину Шибрику, но эти деньги мы сможем получить во Франции[414]. Когда мы их получим, один Бог знает[415]. Отослали мы и письмо, адресованное визирю, в нем бедный наш господин просит не бросать нас в беде. Тело его на другой день вскрыли, внутренности положили в шкатулку и похоронили в греческой церкви. Само тело же цирюльники обработали травами, потому как еще не знаем, когда сможем отвезти его в Константинополь. Цирюльники говорят, неудивительно, что он умер, потому как желудок и кровь у него были полны грязью, и грязь заполняла все его тело[416]. Мозг же его был здоров, и был он такой величины, как у двух человек, а ума у него было, как у двенадцати. Сердце свое он завещал послать во Францию. После Пасхи тело было выставлено в большом дворце, где три дня шло богослужение. Любому человеку дозволено было увидеть тело, пришли посмотреть на него и турки, целых тридцать человек, все они хорошо знали покойного, и многие из них не верили, что он умер, а говорили, что он тайно уехал, мы же вместо него хороним кого-то другого. Если бы это была правда! Вчера, после богослужения, тело положили в гроб и оставили во флигеле, где он останется до тех пор, пока можно будет отвезти его в Константинополь.
114
Родошто, 17 maji 1735.
Обычно, милая кузина, по мере того как горе уходит в прошлое, тяжесть скорби становится легче; время постепенно все залечивает, ведь чем больше ты удаляешься от какого-то предмета, тем меньше он кажется. Но в этом случае все не так: кажется, горе от утраты господина нашего не уменьшается, а растет. Чем дальше, тем яснее мы видим, какого отца мы потеряли, какой пастырь нас покинул. Но у милостивого Господа ежели в одной руке бич, то в другой — утешение. Порта прислала к нам Ибрагима-эфенди, чтобы он посмотрел, как мы живем, и обсудил с господином Чаки[417] и остальными венграми, которые здесь находятся, хотим ли мы, чтобы он привез сюда старшего сына нашего бедного господина. С этим все мы согласились. Затем поговорил он с господином Шибриком, гофмейстером нашего господина, на плечи которого легли заботы всего дома, на предмет содержания, который предоставила нам Порта, а это десять талеров на каждый день, чтобы их разделить между всеми венграми, которые служили князю. Ни господин Шибрик, ни я не согласились с тем, чтобы поделили только между нами, поскольку у господина нашего осталось много сторонних слуг, а им ничего не досталось, и распорядились мы так, чтобы все, кто хочет остаться, жили на эти деньги, пока не прибудет молодой князь. Милая кузина, до сих пор я только внутри был венгр или секей, а теперь уже и снаружи, потому как сегодня, спустя двадцать два года, я снял французский камзол[418].
115
Родошто, 18 julii 1735.
Порта разрешила нам тайно доставить тело бедного господина нашего в Константинополь; найдя большой сундук, я велел поместить в него гроб, сундук погрузили на корабль, и четвертого числа с несколькими товарищами мы пустились в путь. Шестого числа прибыли мы в Константинополь, сундук, в котором находился гроб, я послал к иезуитам. Вынув гроб, они открыли его, чтобы увидеть тело. Могилу вырыли на том же месте, где была похоронена мать нашего господина; найдя там только ее череп, мы положили его в гроб сына и похоронили их вместе. Дивны дела твои, Господи! Пока мы находились в столице, великий визирь был смещен. Я тоже отправился обратно и вчера прибыл сюда, на место скорби нашей, где все пробуждает печаль. Куда ни повернусь, везде вижу места, где жил или ходил, или разговаривал с нами господин наш. Теперь эти места вижу я опустевшими, и они наполняют сердце горечью. Покинутые добрым отцом нашим, омываем мы свое сиротство слезами! И словно горя этого мне не достаточно, приходится опасаться еще, что вся забота о доме ляжет на меня одного, поскольку болезнь господина Шибрика усугубляется с каждым днем. Я думаю о том, что, ежели он умрет, сколько забот свалится на меня, пока не прибудет молодой князь,
