class="p">
Родошто, 2 decembris 1736.
Слава Господу, пускай нескоро, но прибыл к нам все-таки Йожеф Ракоци. Мы думали, приедут оба брата, но приехал только старший. Судно осталось в Галлиполи, сам же он с несколькими людьми добрался сюда по суше. Вчера вечером он, не пожелав заглянуть к нам, поселился на постоялом дворе. Узнав об этом, я сам отправился к нему. Несколько часов провел я у него и сегодня, а потом он уехал в Константинополь. Пока я не могу судить, что он за человек. Один Господь знает, каким он станет. Только заметил я, что он вспыльчив[427]. Прибыл он как раз вовремя, я должен этому радоваться, многих неприятностей я теперь смогу избежать, да и на содержание дома осталось у нас не больше десяти талеров. Но тот, кто дал нам зубы, даст и еду.
Письма о прибытии в эту страну князя Йожефа Ракоци[428]
123
Родошто, 2 januarii 1737.
Дай нам Бог начать и закончить этот год с Его благословением и утешением. Князь, проведя несколько дней в Константинополе, среди изгнанников, 17-го дня минувшего месяца вернулся к нам. Причина же его внезапного возвращения — в следующем: когда Порта узнала, что он прибыл в Константинополь, сразу же велела ему вернуться в Родошто. Ему и не нужно было ехать в столицу, и виноват тут Бонневаль. Потому как мир между Портой и императором еще держится, а еще потому, что император выступает посредником между Портой и москалем, и Порта не хотела давать императору повод для упреков, почему-де она пустила сюда еще и князя. Здесь весьма воздерживаются от того, чтобы как-нибудь не рассердить императора, потому как не хотят заводить себе двух врагов, им и одного пока достаточно. Вот какие причины привели сюда князя так быстро, а как он будет привыкать к нашей жизни, я и представить не могу. Но насколько я мог заметить, яблочко далеко упало от яблони. Да будет на всё воля Господня. В другой раз напишу больше.
124
Родошто, 8 martii 1737.
Да уж, кузина, выиграли мы от этих изменений много — от жилетки рукава. Ждали мы молодого князя как утешение, а принес он беду. Тот строгий порядок, который ввел у нас его отец и старался поддерживать столько лет и до последних дней старался нас к нему приучить, — сын его уже на третий день перевернул, с этого начав здешнюю свою жизнь. Настолько, что за короткое время от этого христианского порядка, достойного княжеского ранга, не осталось ни крупинки, все он разрушил, и дом наш наполнился туманом сплошного беспорядка. Уже по этому любой может судить, на что мы можем надеяться. Мы, служившие такому великому князю, каждый поступок которого был продиктован разумом, порядком и милостью. Теперь же видим мы только обратное: вместо порядка наступил сплошной беспорядок, вместо разума — суета и поспешность, вместо милости — гнев и непонимание; тридцатилетнее наше изгнание[429] никогда не казалось таким тяжелым, как в эти три месяца. Вот теперь-то мы по-настоящему вздыхаем по усопшему господину нашему, потому как с грустью вынуждены видеть большие различия между отцом и сыном; но тут мы уже ничего поделать не можем. Когда он прибыл, все имущество его отца я без остатка передал в его руки. Конечно, без попреков не обошлось, потому как лицемерные сотоварищи обвиняли меня во всех грехах, и, слушая эти обвинения, князь тайно присматривался ко мне. Но ничего, что нанесло бы ущерб моей чести, он не нашел — и прямо сказал мне об этом. Нет ничего лучше, чем идти путем праведным. Как было бы славно, чтобы он следовал по стопам отца, потому как нет сомнений, что и Порта приглядывается, что он за человек. Ты можешь спросить, кузина, как я все это выдерживаю. Да так, как остальные. Мне он не сказал даже «Бог тебе воздаст» за то, что я заботился о его имуществе, о его челяди. Вчера здесь было большое землетрясение, даже земля не хочет успокоиться под нами. Доброго здоровья, кузина.
125
Родошто, 20 julii 1737.
Дела наши здесь, кузина, идут беспорядочно и суетливо, все перевернулось; удивляюсь, что мы еще ходим на ногах, а не на голове. Конечно, Господь дал молодому князю много талантов, хороший разум. И ежели бы его учили, воспитывали так, как нужно, стал бы он человеком, достойным похвалы. Нужно было ему держать в узде свою натуру[430] еще в самом раннем возрасте, однако ему во всем дали свободу, а натура сделала его неуемным, переменчивым и взбалмошным, потому-то он такой вспыльчивый и непостоянный. Его никогда не учили, природа же не заставляла больше всего стремиться к тому, чтобы его любили, а не боялись. Так как воспитывали его не в изобилии, а только в большой свободе, он не знает даже, ни что такое бережливость, ни что такое правильное поведение, ни что такое необходимая щедрость, ни то, какова должна быть любовь к своей нации, потому как никогда он не жил со своей нацией вместе.
Уже стало известно, что в этом месяце император разорвал Пожаревацкий мир с турком[431] и, отказавшись от посредничества, стал на сторону москаля. Допустимо ли таким образом нарушать мир или нельзя, это пускай решают теологи, потому как насчет того они решили, что не христианское дело — заставлять неверных не соблюдать свою веру: ведь у турок Бог такой же справедливый и вечный, как у нас, и к турку он так же справедлив, как к нам[432]. Не знаю, когда и как разорвал мир турок, но знаю, что один христианский император точно его разорвал — и был за это наказан. На этом примере[433] можно учиться и сейчас. Турки если бы не надеялись, что Бог и сейчас воздаст им по справедливости, пришли бы в отчаяние: ведь они боятся и боятся не без причины, что должны будут воевать против двух великих и могучих императоров, которые вместе могут изгнать их из Европы (добавим: если Бог этого захочет). Может быть, и по этой причине Порта обратила свой взгляд на нас, а у нас и теперь дела в большом беспорядке. Заслуживаем ли мы другого?
126
Родошто, 13 septembris 1737.
Поскольку мир нарушен, то и Порта уже не видит необходимости
