Тогда Луар переступил порог и захлопнул дверь перед самым служительским носом.
* * *
Вооруженный до зубов отряд, возглавляемый полковником Эгертом Соллем, подобен был обезумевшему льву, который гоняется за шершнем.
Эгерт кидал своих людей напролом, рвался вперед, презрев опасность, – и всякий раз заставал брошенный лагерь, остывшие угли костров, смятую траву и кости обглоданной дичи; Сова протекал сквозь ловушки, как протекает сквозь пальцы песок, а отряд Солля был велик и неповоротлив, и всякий, кто был хоть сколько-нибудь любопытен, мог спокойно разузнать о его маневрах и подготовиться загодя…
Разъяренный Солль пытался сделать союзниками местных жителей – их допрашивали едва ли не с пристрастием, и все напрасно. Боясь возможных разбойничьих набегов и трепеща перед озлевшими стражниками, хуторяне приходили в еще больший ужас при мысли о мести – а Сова мстителен, и не стоит надеяться на то, что его так скоро изловят…
Спустя неделю закончился провиант; воины роптали. Эгерт, все эти дни почти не сходивший с седла, почернел лицом. Обещая своим людям попеременно то награды и почести, то военный суд и виселицу, он сумел-таки вздрючить выдохшийся и голодный отряд, привести его в более-менее боевое состояние и подвигнуть на последний бросок – отчаянный и оттого неожиданный.
…Под вечер передовой дозор напал на след Совы – неожиданно свежий, еще теплый; на закате удачливому молодому воину посчастливилось изловить часового Совы – одного, а сколько их всего было?!
Запахло неминучим боем – и от этого долгожданного запаха ноздри полковника Солля затрепетали, как парус.
* * *
…Наутро город содрогнулся от новой страшной вести – под окнами добропорядочных горожан нашли маленькую молочницу с колодезной цепью на шее; белая лужа растеклась из опрокинутого бидончика, и на дальнем ее конце орудовал розовым языком вороватый кот. Все приметы говорили о том, что ребенок погиб сейчас, только что; горожане кинулись – одни в ужасе по домам, другие в ярости по окрестным переулками и подворотням; говорят, кто-то успел увидеть в конце улицы фигуру в длинном плаще. Высокую худую фигуру в капюшоне…
Слухи расползлись всего за пару часов. Перепуганные матери запирали детей на ключ, и несчастные узники уныло глядели на волю сквозь оконные стекла. Малолетние служки и разносчики жались друг к другу, то и дело в ужасе оглядываясь, будто заслышав звон цепи…
После полудня пришла новая волна слухов, да такая, что ненадолго позабыли и про убийцу. Башня Лаш, заколоченная Башня на площади исторгла невнятный, утробный стон, от которого у всех находившихся поблизости волосы встали дыбом. Какой-то пьяный от страха сторож поведал любопытным, что, еженощно обходя площадь, он не раз уже слышал в Башне звуки и шорохи – словно бы возню огромных мышей…
Городские ворота закрылись на час раньше обычного. По всему городу хлопали ставни; страх сидел за каждым столом, страх поджидал в каждой спальне, а если и не страх, то беспокойство, душевная смута и ожидание недоброго…
В кабинете декана Луаяна ночь напролет горел огонь. Внук старого мага сидел над грудой странных и страшных книг, тех особенных книг, касаться которых не смела даже деканова дочь.
Знаки и символы, которым Луара никто не учил, складывались не в слова даже – складывались в не до конца оформившиеся понятия, и, дрожа крупной дрожью, Луар понимал, что обманывает себя – это не чтение… Даже закрыв книгу, он будет слышать и ощущать присутствие этого, и знаки не исчезнут, если он зажмурит глаза…
Куртка его лежала на высокой спинке кресла. Белая рубашка была расстегнута, и на обнаженной груди тускло поблескивал медальон. Близилось новое утро – а, может быть, уже третье утро, он потерял счет часам и дням, он путался, плыл в огромной сладкой паутине, не ведая, паук он при этом или муха…
Кабинет декана смотрел на него десятками глаз. Теперь он не мог без ужаса думать о людях, входивших в него в неведении – но пусть и остаются в неведении, декан был мудр, все его тайны спрятаны или спят… Или пребывают в заключении, как эта крыса в кандалах. Луар не станет будоражить память деда, ему нужно нечто другое, зачем ему чужие тайны, когда у него есть медальон…
Пластинка обдала его новой жгучей волной. Зашипев от боли, Луар неуклюже встал, обвел кабинет глазами, потом, покачиваясь, как пьяный, шагнул в дальний угол.
Круглый столик покрыт был грубой пыльной скатертью; под ней пестрел, сливаясь, полустертый узор линий и знаков.
Луар отошел. Обхватил себя за плечи, долго сидел, скорчившись, стараясь унять дрожь, вспомнить что-нибудь хорошее, например, как шевелится под снегом живая трава, как мама учила его танцевать – босиком на теплом песке… Как они с мамой…
Был теплый, пронзительный вечер; они шли куда-то через редкий сосновый лесок – и теперь уже не вспомнить, кто за кем погнался первым. Его мама вдруг оказалась мальчишкой – таким же, как он сам, только быстрее, ловчее, хитрее; он тщетно гонялся за ней, хохоча и повизгивая, пытался схватить синюю развевающуюся юбку… Потом она огляделась, подхватила руками подол, обнажив белые икры маленьких тонких ног, – и сиганула через кусты, легко и привычно, как олениха… У Луара захватило дух; не решаясь повторить ее прыжок, он поспешил в обход. Раскрасневшийся от бега и от азарта, он летел сквозь лес, сосны стояли, подсвеченные косым солнцем, а где-то впереди хлопала на ветру юбка, синяя, как небо… Его мама прыгает лучше всех…
И он догнал ее.
Она стояла, прижавшись щекой к коричнево-красной чешуе сосны, неподвижная, как сам огромный ствол, несмешливая, загадочная… И он не стал хватать ее за юбку. Он обнял другое дерево, напротив; мальчик и женщина долго смотрели друг на друга, и Луар слышал, как пахнет смола, и чувствовал, как липкие капли приклеивают его щеку к шершавой древесной щеке… Нет. Она не была его товарищем. Она была несравнимо лучше.
Странное, незнакомое чувство явилось и ушло без остатка – но нежность все равно осталась. И тогда он дал себе клятву. Он поклялся, что будет защищать свою маму до смерти – даже если для этого придется стерпеть самое страшное в мире мучение, вроде цирюльника-зубодера…
А потом на полянке с остатками солнца оба увидели птицу с хохолком. Такую пеструю незнакомую птицу… Губы матери шевельнулись: «Удод».
К подолу ее юбки приклеилась вилочка – пара сосновых иголок…
…Кабинет декана Луаяна молчал.
Медальон на груди Луара пребывал в ожидании, и в ожидании пребывал круглый, испещренный символами стол.
Он встал и зажег три свечи. Его дед был магом, неужели то, что он, Луар, делает сейчас – неужели это противоестественно?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
