Руки его дрожали, пока он выцарапывал свечи из канделябра и устанавливал на круглом столе. Вернее было бы установить свечи, а потом зажечь – но рассудок Луара молчал, уступив место чему-то более сильному, властному и неназываемому.
Одна из свечей упала и погасла. Луар тщательно установил ее снова – но дым, выползший струйкой из погасшего фитилька, на секунду заставил его зажмуриться.
Небо, неужели всю жизнь при запахе погасшей свечи?..
Тугое, сильное, верткое тело. И шнурки, шнуровка на платье, шнуровка на корсете… Босые пятки, шлепающие по гостиничному полу… Одинокий башмак перед остывшим камином…
Да, был камин. Расплывающееся желтое пятно… Позвякивание кочерги о решетку. Холодная ночь – и солнечный стержень, волею судеб пойманный между скрипучей гостиничной кроватью и трепещущим Луаровым телом. Это все равно, что изловить солнечный луч… И страшно спугнуть. И страшно поранить… Это – ты? Простая девчонка? Как?! Непонятно…
Руки, ребра, груди, счастливый не то смех, не то всхлип…
А теперь уходи, ублюдок, зачем родился…
Три свечи горели ровно, три язычка, три рыжих тополя с черным стволом…
Он глубоко вздохнул. Три язычка дрогнули; одинаково изогнувшись, они потянулись друг к другу, чтобы сойтись в центре стола, и сошлись-таки, и по спине Луара крупными каплями побежал пот.
Почти против его воли рука его коснулась Амулета и медленно-медленно поднесла его к лицу.
…Был высокий старик, бросавший камушки. Что Луар сказал ему? «Я – Прорицатель?» Рука дрогнула последний раз, и Луар заглянул в прорезь на медальоне. В прорези пылал тройной огонь; отсвет его, в точности повторяющий форму отверстия, упал Луару на лицо.
Безмолвие. По ту сторону медальона не было свечей, там…
«Ты?!» Пластинка упала и повисла на цепочке, а вслед за ней повалился на пол Луар – беззвучно, как тряпичная кукла.
* * *
Летний дождик поплакал-поплакал и иссяк. Я стояла на перекрестке, и у ног моих лежала лужа, овальная, как зеркало в будуаре.
Большая дорога простиралась, как грязное полотенце, одним концом вперед, к маячащим городским стенам, другим концом назад, мне за спину. Неширокая и неухоженная тропа сворачивала в сторону и тянулась через поле к отдаленной рощице – зеленой и праздничной, умытой дождем, пережившей зиму и вступившей в лето: той самой рощице, за которой, я знала, скрывается сейчас загородный дом Соллей. Тот самый дом, где широкий двор самой природой приспособлен для бродячего театра…
Место моего давнего преступления. Правда ли, что убийц всегда тянет туда, где пролилась кровь их жертв?
Я хмуро усмехнулась. В зеркальной поверхности лужи отразился подол моей тяжелой, намокшей под дождем юбки; подол колыхался, как занавес, и над ним отражалось в воде мое маленькое, чумазое, исхудавшее лицо. А вот так, господа, выглядят молоденькие глупые бродяжки.
Собственно, на что мне было рассчитывать? Что я забыла в том доме, или меня встретит живой Флобастер? Разве что Луар выйдет навстречу, Луар-мальчик, трогательно серьезный и одновременно беззаботный, выйдет и скажет: ничего. Ты пошутила, я ничего не помню, забудем вместе…
Носком башмака я провела по рыжей, мокрой, обрамлявшей лужу глине. Как же, забудем… Когда в глаза зовут ублюдком… Когда гонят и проклинают… И почему-то все подряд – мать вот, отец… Даже, казалось бы, человек, от которого ничего такого ждать не приходилось… А что ответила бы я, если б меня спросили так вот прямо: зачем я родилась?
А он сын Фагирры и ищет след Фагирры. Ищет его в самых темных и смрадных уголках, давайте, давайте его осуждать… Любопытно все-таки, если б мой собственный отец, которого я, кстати, тоже не помню, если бы он оказался душегубом… Вроде Совы. Да, интересно, как бы я поступила, если бы вдруг мне захотелось понять его, палача, темную душу…
Мне захотелось плюнуть в лужу, но в последний момент я пожалела голубое небо, которое в ней отражалось. Тухлое дело – плевать в небо. Бесполезно и некрасиво. Себе дороже…
Ноги мои потоптались еще, затем свернули с большой дороги и, чуть прихрамывая, понесли меня тем самым путем, по которому полгода назад тянулись три наши повозки под надзором Флобастера, три повозки и проводник – юноша с прямой ученической посадкой, парнишка, не знавший женщин, влюбленный единственно в своего отца, героя осады…
Игла, поселившаяся в моей груди, шевельнулась снова. Все та же, чуть притупившаяся игла. Наверное, на всю жизнь, подумала я, равнодушно глядя на перебежавшего дорогу зайца…
Трудно сказать, что я собиралась увидеть в доме Соллей. Если не считать детской игры, которую я вела сама с собой: будто тропинка провела меня по времени, будто все вернулось назад и во дворе я снова увижу накрытые столы, веселых гостей и суетливые приготовления к спектаклю – под руководством Флобастера, разумеется…
Дом вынырнул из-за обступивших его деревьев, и с первого взгляда мне стало ясно, что здесь не живут; испытав едва ли не облегчение, я замедлила шаг – и тут увидела дымок, редкий, вялый дымок над одной из кухонных труб.
Слуги? Вероятно. Наверняка здесь обитает сторож, осоловевший от скуки и одиночества, он не откажет в гостеприимстве девушке, сбившейся с дороги… А может быть, девушке, ищущей работу, или несущей весть кому-то из хозяев, я еще не придумала, разберемся по ходу дела…
Ворота были прикрыты, но не заперты. Мимоходом я подумала, что в нынешние неспокойные времена сторожу следует быть осторожнее.
Широкий двор, пробудивший во мне тысячу воспоминаний, оказался загаженным помоями, неприбранным мусором, пометом и конскими каштанами; я мысленно поставила себя на место госпожи Тории и тут же с треском выгнала сторожа вон.
Дом молчал. Парадная дверь была заколочена, однако черный ход казался вполне обжитым – в приоткрытую дверь вела тропка, протоптанная по давно не метенным ступеням. Изнутри пахло стряпней; я постучала раз и другой, а потом вошла – на свой страх и риск.
Изнутри дом выглядел еще хуже, нежели снаружи; в помещениях для слуг царила грязь и паутина, поражаясь все больше и больше, я несколько раз несмело окликнула воображаемого сторожа – когда глаз мой уловил какое-то движение в темном боковом коридоре.
Нельзя сказать, чтобы я совсем уж не испугалась. Честно говоря, первым моим побуждением было потихоньку убраться восвояси; постояв немного и умерив бешеный стук сердца, я решилась-таки сделать одни маленький шажок в сторону и заглянуть в проем – одним глазом.
Комната поварихи (или горничной, или чья-то там комната) носила следы небрежной уборки; на полу около кровати сидела, сжавшись в комок, маленькая лохматая девочка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
