Некоторое время я стояла в замешательстве – если это бродяжка, тайком проникшая в запертый дом, то что сулит мне встреча с более взрослыми ее собратьями – родителями? – которые явно присутствуют неподалеку? Или это сторож сжалился над девочкой и впустил ее тайком от хозяев?
Девочка смотрела на меня круглыми, паническими, воспаленными глазами затравленного зверька.
– Не бойся, – сказала я ласково. – Не бойся, я добрая… Не надо бояться.
Девочка со свистом втянула воздух и отползла глубже под кровать. Чтобы видеть ее, мне пришлось присесть; она дернулась, вжимаясь в стену, быстро облизывая губы – и нечто в ее движениях показалось мне знакомым. Прежде чем догадаться, я успела покрыться потом.
Девочка тихонько заскулила – как щенок.
– Алана, – сказала я, не веря себе. – Алана?!
Она притихла, снова напрягшись. Глаза ее смотрели теперь угрюмо и зло.
– Алана, девочка, – прошептала я одними губами. – Что с тобой?!
Она молчала.
Я метнулась прочь.
Я неслась сквозь захламленные коридоры, заглядывая в пустые пыльные комнаты; в кухне, пропахшей кислым, стоял на столе накрытый крышкой горшок с подгоревшей кашей. Кто-то должен здесь быть, бормотала я, сжимая кулаки; воображение мое рисовало страшные, опровергающие друг друга картины: маленькую Алану пленили и держат заложницей… Мертвая Тория, а она ведь умерла, иначе ребенок никогда бы не дошел до такого состояния… Злодей-сторож, безумец, похититель детей…
Потом я остановилась. Тяжелые шаги, медленные, будто идущий тянет на плечах тяжелый мешок; хлопнула входная дверь.
Ступая неслышно, как кошка, я ринулась следом. В маленькой комнатке для прислуги уже никого не было; мысль об Алане подстегнула меня, не соображая, что делаю, я подобрала валяющиеся в углу каминные щипцы. Если это чудовище посмеет тронуть девочку…
В дверной проем било солнце, и на грязном полу лежала ясная, светлая полоса. Высунув нос наружу, я зажмурилась, привыкая к дневному свету; где-то за сараем хлюпала вода, так, будто полощется в тазу недостиранное белье: шлеп, шлеп… Льется вода, и снова влажное – шлеп, шлеп…
Я подкралась бесшумно.
Круглая, сгорбленная спина загораживала собой жестяное корыто; из под красных распухших рук летели наземь мыльные брызги. Солнце прыгало, дробясь на вспененной воде, а пожилая женщина натужно и мерно возила тряпкой о стиральную доску: шлеп… шлеп…
Потом она вскрикнула и обернулась.
Нянька, старая моя знакомая, постарела и вся как-то опухла; глаза ее, бесцветные и слезящиеся, вдруг широко раскрылись:
– А… Ты… Девонька…
Через секунду она рыдала у меня на груди, и, обомлевшая, я неуверенно гладила мягкую покатую спину.
Алана не признавала никого. Глотая слезы, нянька жаловалась, что кормит девочку, как зверька, что ребенок неделями не мыт, что Алана вырывается из ее рук и кусает, как белка, а у нее, старой больной женщины, нету сил, чтобы силком засунуть ее в корыто…
Алана слушала нянькины жалобы, сидя на полу возле двери – чтобы можно было в любой момент вскочить и убежать. Исподлобья посверкивали угрюмые, настороженные глазки.
О Тории нянька говорили лишь шепотом, с каким-то сдавленным стоном; нянька с детства боялась сумасшедших, она до смерти боялась свою тронувшуюся умом госпожу – и горько ее жалела, потому что госпожа Тория всегда была доброй и благородной госпожой. Светлое небо, уж лучше конец, чем такие муки… Самый мудрый разум и самое чистое сердце – и вот теперь не осталось ничего, нет больше госпожи Тории…
Я слушала, и волосы шевелились у меня на голове. И выползала из памяти та сцена в библиотеке, ее перекошенное гневом лицо и мой крик: «Я – тварь?! Я от своего сына не отрекалась!» – Баюкает его, – сказала нянька. – То баюкает, а то… Моет все… Я ей воды притащу – она и моется, слышу, день моется, другой… Потом… Девонька, я уж не могу больше… И ушла бы, да куда малышку-то… Она со мной не пойдет. А оставить их… На час оставлю, в село только, за хлебом… Возвращаюсь – сердце выскакивает – как?! А в город… Девонька, небо тебя послало, привести бы господина Эгерта… Он-то умом не тронулся, пусть дите заберет… Хотя бы…
Я молчала, ковыряя ложкой подгоревшую кашу. Эгерт… Его вина, моя вина… Неужели я виновата и в этом?
Луар: «Пойди к ней, а я не могу…» Вот, выходит, Луар, как я выполнила твою просьбу…
Алана за обе щеки уплетала ломоть черствого хлеба. Настороженно поглядывала на меня – не захочу ли отобрать?
– Господин Эгерт сейчас далеко, – сказала я медленно. – Но он придет… обязательно.
Нянька вздохнула, покачав головой, как бы говоря: поздно будет… Алана расправилась со своей коркой и теперь сидела, подобрав колени к подбородку. В какую-то секунду мне мучительно захотелось взять ее на руки, прижать к себе – однако при первом же моем движении девочка подхватилась, готовая бежать.
– Да, – устало кивнула нянька. – Бедное дите… Уж лучше в приюте, чем… так.
Что ты знаешь про приют, подумала я хмуро. Алана застыла в дверях, поглядывая на меня без приязни, однако с проблеском любопытства.
– За что их покарали, – прошептала нянька чуть слышно. – Только добро… Они только добро. Они… Такая любовь, девонька… и так наказать. Небо, Светлое Небо… – нянька тяжело поднялась, покряхтела и взялась за дужку ведра с водой, желая поднять его и водрузить на печку.
Ни слова не говоря, я приняла тяжелое ведро из ее рук.
* * *
У большого костра сидели люди, кто-то вставал и уходил к темноту, кто-то появлялся ниоткуда; малый костер был только для двоих, только специально приставленный мальчишка время от времени подбрасывал хворост. Луар мимоходом подумал, что Сова любит устраиваться удобно.
– Более нету, – говорил Сова, щурясь на огонь. – Знаешь, погнило… Еще было два тайничка, так погнило… Бумаги.
– Бумаги дорого стоят, – холодно сообщил Луар. Сова удрученно посопел:
– Золотишко не гниет… А бумаги вот… Папаша твой… того. Тоже за бумагами, за бумагами…
Он мечтательно прищурился; разглядывая его свирепое лицо, Луар снова тщетно попытался представить Сову-юношу, почти мальчика, преданного, обожающего слугу, да что там – раба…
Луар опустил голову. На коленях его лежал свернутый серый плащ и небольшой просмоленный мешочек.
– Все думаю, – протянул Сова, – врешь ты али не врешь…
Эта ухмылка не раз, вероятно, вгоняла в пот и самых храбрых собеседников Совы – однако Луар смотрел бестрепетно и равнодушно:
– Что?
Сова медленно отвел взгляд:
– Да вот… Что вселяется… Дух отца… В ребенка, рожденного после его смерти…
Теперь ухмыльнулся Луар. Сова мельком глянул на него – и побледнел под своей бородой:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
