ничего не произошло. Тогда Оливер подошел к стене и попробовал еще раз, водя монеткой взад и вперед, быстрее и быстрее. И что? По-прежнему никаких искр.
Оливер расплакался от злости и отчаяния.
Да, он это сделал. Все испортил. Воспользовался своим шансом и все загубил. Отец всегда называл его неудачником, и, похоже, чудовище было право. Он облажался. По полной.
«Ты был прав, папа. Ты был прав».
Оливер упал на колени. Он даже не мог плакать. Просто стоял на коленях в темноте, кающийся грешник, прижавшись лбом к земле, и больше ничего не ждал.
* * *
Стало уже совсем невыносимо.
Смрад смерти. Зловоние фекалий. Темнота. Одиночество. Оливер уже думал, что уж пусть лучше б его мучил Элай.
«Нужно положить этому конец».
Оливер попытался вытащить кирку из черепа Элая, раскачивая ее взад и вперед. Наконец кирка подалась. Оливер отнес ее к стене и, ощупав камень, нашел в нем трещину. Собрав все до последней капли силы, со всего размаху вонзил кирку в эту щель, покачал. Кирка держалась крепко. И опять Оливер опустился на колени.
Он приложил голову к кирке, торчащей прямо перед лицом.
Самое нежное место, решил он, – глаза.
Поэтому Оливер закрыл левый глаз и осторожно прижался им к другому концу кирки.
И медленно отклонил голову назад.
Оливер понимал, что если резко дернет головой вперед, кирка попадет ему в глаз. Вонзится в мозг. И он умрет.
И, может быть – может быть, – это станет благословением: мучитель Элай в своем безумии дошел до важной истины, и смерть, несомненно, откроет путь к свободе. После нее Оливер пробудится где-то в другом, новом месте.
Там, где лучше.
– Колесо ломается, – произнес Оливер словно молитву. – И чинится.
– Оооооливер… – простонал Элай, и его голос заполнил подземный тоннель.
Оливер вскрикнул.
Позади послышался шорох. А затем донеслось легкое такатак панциря краба по камню.
Порывисто развернувшись, Оливер прижался спиной к стене рядом с киркой. В темноте он увидел силуэт – похожий на человека, но слишком длинный, слишком тощий, слишком высокий. Он поднимался над тем местом, где лежал Элай. Силуэт сиял не своим светом, а отсветами лунного серебра на масляной пленке. От него исходили полосы белого света, искрящиеся всеми цветами радуги.
– Кто… что…
– Оливер, – снова произнес голос. Это был голос Элая и в то же время не его голос. Голосом Элая он был только снаружи, а под ним звучали сотни других голосов, наложенных слоями друг на друга.
– Ты умер!
– И однако же я стою.
– Мне жаль, жаль, очень жаль, что я убил тебя!
– Напрасно. – Влажный смешок. – Пришло время, Оливер.
– Время?.. Время для чего?
– Время увидеть свое предназначение. Научиться магии. Сломать мир.
Часть V
Девяносто девятый
Четыре Короля:
Люцифер, Левиафан, Сатана, Белиал.
Восемь их Герцогов:
Астарот, Моркин, Асмодей, Вельзевул, Утутма, Матокор, Абигор, Баал-Берит.
И двенадцать Рыцарей:
Молох, Малус, Пельсинад, Лит-Лиру, Хиор-Ка, Данталион, Виссра, Оркобас, Воллрат, Никон, Мимон, Фульгорид.
А под ними семьдесят четыре Хранителя, следящих за строением космоса. Обратись к великому множеству, и их колдовство станет твоим. Всех, за исключением Архиизверга. Лишь один вверху и внизу, один выпал из времени, один бежал из Ада и разрушит столпы Рая, и это Архиизверг, к чьей магии нельзя воззвать. Эта магия взывает к тебе.
Страница из книги «Compendium singularis», написанной в 1776 году, однако выданной автором за трактат 1047 года (перевод с латыни).
48. Вырванные ногти
На третий день отсутствия Нейта Мэдди поняла, что сломалась. Она всегда гордилась тем, что перед лицом хаоса «держит свое дерьмо в себе». У нее были свои тараканы в голове, Мэдди это понимала: тревога и, хотя это и не было диагностировано, что-то вроде синдрома дефицита внимания. Возможно, даже немного обсессивно-компульсивного расстройства. Но Мэдди умела лечить себя. Списками. Книгами. Своим искусством. И в первую очередь – это она осознала только сейчас – своей семьей. Теперь семья разбита. Целая ее треть, жизненно важная, отрублена и бесследно исчезла.
Хотя временами непрошеные мысли сигнализировали о другом ощущении, скрывающемся под поверхностью: «А тебе не стало немного лучше? Теперь, когда его нет? Больше нет его боли. Его странных настроений. Теперь ты можешь быть собой. Уже не нужно жертвовать. Можешь подумать о себе».
Мэдди в это не верила. Не соглашалась. Однако навязчивые мысли заявлялись без спроса. Она их не приглашала. Но они все равно приходили, и неважно, правдой они были или ложью.
И вот спустя восемь дней Мэдди отправилась бродить по лесу. Время от времени она останавливалась и просто стояла, уставившись перед собой. Словно призрак срубленного дерева, ищущего свой пенек, куда можно будет пристроиться, отдохнуть и подумать. Когда такое происходило, ее мысли начинали блуждать, не наугад, а словно стараясь что-то найти. Какое-то воспоминание, какую-то догадку, что-то неуловимое. Грезу, ускользающую от преследования.
В лесу рядом с домом было тихо и холодно. Деревья в преддверии зимы казались мертвыми. Еще недавно пестрая опавшая листва превратилась в однообразный серо-бурый ковер.
Мэдди не смогла бы объяснить, что ищет. Отчасти она хотела найти какую-нибудь улику, как это бывает с везучим следователем: отпечаток ноги, каплю засохшей крови, несколько волосков, завязший в грязи ботинок. Мэдди хотелось увидеть то, что увидел Нейт, – изможденного человека с всклокоченной бородой, призрак мертвой девочки, серийного убийцу, крадущегося между деревьев, даже отца Нейта. И тут ее снова словно ударило по голове, как это уже неоднократно случалось за последние несколько дней: безумный позыв сделать что-нибудь. Почувствовать в своих руках материал, долбаный первозданный материал вроде камня, ветки, земли или металла. И сотворить из него что-нибудь живое, что поможет ей.
Однако когда она сделала это в предыдущий раз – когда в последний раз отдалась работе, – призвала серийного убийцу. А затем этот самый убийца напал на ее мужа. Точно так же, как впустила в этот мир сову, возможно – возможно, – она впустила в него и Эдмунда Уокера Риза.
Это вселяло в Мэдди ужас.
«Искусство как сосуд. Искусство как портал. Я управляю им? Или же оно управляет мною?»
Вздохнув, Мэдди подавила позыв. Безумная искорка «сделать что-нибудь» быстро погасла. Мэдди взглянула на часы. С минуты на минуту к ней должен был приехать Фига.
* * *
– По-моему, он какой-то стремный, – сказал Фига, дуя на пар, поднимающийся над кружкой
