Покрутив в воображении свой корабль, Иван Николаевич с удовлетворением отметил, как улучшилась мореходность. Одновременно мелькнула мысль, о том, как к этой конструкции его последовательно подводил Федотов. Одновременно стало окончательно ясно, зачем в испытаниях сварных швов, такое значение уделялось проверкам на герметичность. Вспыхнувшая было ревность, тут же угасла — идея раздельного изготовления герметичных отсеков, была его собственной.
«Теперь аккумуляторные ямы, а к идее наружного расположения шпангоутов мы еще вернемся».
Оформить эскизом, увиденное в воображении, задача не самая простая. На этом этапе всплывают многочисленные «подводные камни», но сейчас Иван Григорьевич был уверен — он сможет представить свой проект в самом выигрышном виде. А откуда свалился сам Федотов — да какое это имеет значение. Русский он, и этим все сказано.
* * *
Вид на небольшой по парижским меркам храм, открылся едва Федотов со своим малолетним дедом отошли от площади Терн на триста метров. Белый тесаный камень и русский стиль грели душу.
— Церковь Александра Невского в Париже, относится к Константинопольскому Патриархату. На ее строительство Александр II выделил сто пятьдесят тысяч рублей. Церковь освещена в 1861 году, а ее архитектура включает в себя русский и византийский стили, и эта, как его, — на мгновенье подросток смешался, но тут же вспомнив, оттарабанил, — византийский стиль ощущается во внутреннем убранстве и росписи храма. Снаружи она, как наши церкви, — последнее предложение было явной отсебятиной.
— Ванька, да откуда ты все это знаешь? — Федотов с оторопью уставился на своего предка.
— От Ивана Петровича, он сказал, что мимо этой церкви в Париже не пройдет ни один русский и заставил выучить наизусть.
— Хм, может он тебе и про улицу «Красных фонарей» рассказал? — с подозрением спросил Федотов?
— Нет, про блядскую улицу я слышал от дяди Димы, он тоже сказал, что мимо не пройдет ни один русский.
— Этот мог, — с тоской прокомментировал Федотов.
— Дядя Борис, а мы туда сходим?
— Рано тебе на блядей засматриваться. Ты, кстати, знаешь, что французская кокотка это наша блядь?
— Знаю, — потупившись, Иван стал что-то чертить носком ботинка на мостовой.
— И опять от дяди Димы?
— Нет, от учителя французского.
— Правильный учитель, — вынес вердикт переселенец.
За образование своего предка Федотов взялся сразу по его переезду в Москву и сейчас пожинал первые плоды. Возникшая было идея, подтянуть деревенского паренька и отдать в гимназию, натолкнулась на непреодолимый барьер из латыни, греческого, закона Божьего и прочей требухи, которой забивали головы здешним подросткам. Закон Божий и церковнославянский язык, были не самыми сложными предметами — их Иван худо — бедно, но проходил в земской школе. Задавшись целью, за пару лет Ивана можно было бы подтянуть и запузырить в гимназию, но зачем? До обязательного среднего образования здесь еще, как до луны раком. Достойные знания Иван получит и без здешних глупостей, а наследством Борис своего деда обделять не собирался, тогда зачем ему официальное образование? Нужды в этом не было, зато вред мог образоваться не малый — при «стандартном» подходе на усвоение нужных знаний просто не оставалось времени, да и здоровья такая нагрузка подростку не прибавляла.
Желающих дать знания за денежку хватало, но и тут не обошлось без борьбы — любой учитель свою науку считает «самой-самой», с чем выходец из будущего был категорически не согласен. Так или иначе, но консенсус был достигнут и знания Ваня поглощал только в разумных объемах, а главным оценщиком стал Федотов. Упор, естественно, был взят на точные науки, но и те без фанатизма, зато крепко, с закреплением в мастерских и даже в КБ федотовских заводиков. Так или иначе, но через два года, четырнадцатилетний Ваня Федотов в меру знал и латынь, и бином ньютона, и физику с химией. Знал он и о строении атома, но с пониманием — об этом распространяться не следует. Не обошлось и без влияния Дмитрия Павловича — последние полгода Ваня редко когда появлялся со двора с фингалом, чаще со сбитыми костяшками на руках — такова проза московских двориков. Что до бранных слов, то их Иван знал с детства, хотя в деревне редко кто из взрослых ругался. Зато теперь он точно знал, когда нельзя, а когда можно и нужно говорить на военно-матерном. Эту науку ему преподал Дмитрий Павлович.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Европу Ивану показали без прикрас, и витрину, и изнанку. Чуть позже те же люди провели экскурсию по блистательному Петербургу и Москве. Это был тактически правильный подход — московская «Хитровка» чем-то особенным подростку не показалась, а смог лондонских окраин оказался гуще питерского.
В итоге такого образования Ваня врывался в жизнь трезво смотрящим на мир человеком и в то же время не циником.
Напряженный график, обычно не позволял Борису брать с собой Ивана, но отчего бы в марте не сделать исключения? Вот и прогуливались в это погожее мартовское утро 1908 года по улочкам Парижа оба Федотова.
Начали с Эйфелевой башни, когда солнце едва только подсвечивало небо из-за горизонта, а мостовые были пустынны. Грандиозное сооружение, построенное к началу всемирной выставки 1889 года, твердо опиралось на все свои четыре размашистые лапы. Арочный свод под опорами вел на территорию вставки.
— Ты, Иван, представь, башня планировалась, как временное сооружение, а простояла уже почти двадцать лет и никаких нарушений в конструкции. Попомни мое слово — быть ей вечным символом Парижа.
— А башни господина Шухова, легче и прочнее.
— Прочнее это вряд ли, а так да, согласен, стали господин Эйфель не пожалел, зато простоит не одно столетие. Он был первым, а первому всегда труднее всех.
От башни до Триумфальной арки тридцать минут неспешного шага, за ней площадь Терн, откуда до церкви Александра Невского рукой подать. Конечный пункт сегодняшнего променажа парк Мансо.
Красивое место. Извилистые дорожки, искусственные скалы и водопады. Копии египетской пирамиды и китайской крепости. Машет лопухами-крыльями голландская мельница. Правда, только в ветреную погоду, сейчас у мельников позорное безделье.
Там и сям по территории разбросаны «греческие» и «римские» колоннады, аналогично обстоит дело со статуями. Новодел, конечно, но мило. Два года назад в парке поставлен памятник Шопену, говорят, заслуживает внимания.
В начале XXI века по утренним дорожкам парка мчались любители бега трусцой, сейчас степенно прогуливаются прилично одетые господа и выгуливающие своих чад матроны.
С Нинель Федотов столкнулся, на развилке к памятнику Шопена.
Как при взгляде со стороны перед Федотовым предстала вся сцена. Впереди Нинель, слева и чуть отстав, служанка ведет коляску с младенцем. Расширившиеся глаза Нинель полыхнули узнаванием с затаенной надеждой, которая мгновенно сменяется паническим страхом. Ее взгляд падает на Ивана, и вновь все меняется — паника уступает место холодной неприступности, лишь в уголках губ появляются горькие складочки. Теперь перед переселенцем, сама неприступность.
В сознании Федотова столь же стремительно мелькают мысли-образы: узнавание откликается ответной радостью, страх вызывает изумление, а наряд снежной королевы все расставляет по своим места — в коляске его ребенок и мгновенно, без перехода включается разум.
«Сокровище мое, ну что ты себе надумала, — против воли в глазах переселенца заиграли смешинки, — забеременев, наверняка боясь сглазить, потом ждала родов, и тут тебе стало совсем не до писем. Сама запретила мне тебя искать и сама… Женщина, просто женщина и этим все сказано, а раз женщина то и материальное тебе не чуждо. Вот не поверю я, что сейчас ты не в курсе моего состояния, так что, черта с два я тебя отдам! Такова, блин, проза жизни, данная нам в ощущениях», — Федотов и сам не понял, как встретились руки.
— Отдать такое сокровище? — кивок в сторону коляски, — Никому я вас не отдам. Ты единственная и других таких нет, и не будет, ты…, — казалось, слова сами слетали с языка, и с ними таяло сопротивление.
