молчанием, Мария Викторовна обернулась, увидела, как он почти покорно слушает ее, и растерялась. Ей сразу противным и глупым показался свой тон, ничтожными и несправедливыми все слова, которые она успела сказать, и, уже без всякой насмешки, Мария Викторовна лишь повторила теперь то, что действительно казалось ей неизбежным:
— Быть вам адмиралом...
— Это так важно сейчас? — хмуро спросил Букреев.
Она помедлила, беспомощно пожала плечами и сказала виновато:
— Нет, наверное... А что вообще сейчас важно?
— Что у меня моего штурмана хотят забрать. — Исподлобья глянув на нее, Букреев решительно добавил: — И что вы завтра уезжаете.
— А... куда его забирают? — через силу спросила Мария Викторовна, боясь ошибиться. Может, он пошутил.
— В ремонт, — рассердился на нее Букреев. Что же она, не поняла всего остального? Или просто не захотела услышать?
В дверь постучали.
— Прошу разрешения... — Переступив порог, Редько вопросительно смотрел на командира.
— Случилось что-нибудь? — с досадой спросил Букреев.
— Я и пришел узнать, товарищ командир...
— Таблетки... — подсказала Букрееву Мария Викторовна.
— А!.. Таблетки от головной боли, — вспомнил Букреев. — Принесли?
— Никак нет.
— Почему?
— Не умею я заочно лечить, товарищ командир, — объяснил Редько с достоинством. — Сначала осмотреть надо.
Мария Викторовна отвернулась к окну, пряча улыбку.
— Весело!.. — покосился на нее Букреев. — Не понимаю, чего тут мудрить? У человека... у меня голова болит. Вот и все дела! Тащите свои таблетки.
Поняв, что это приказание, Редько ответил «есть» и вышел из каюты.
Они снова остались одни, и вроде появилась теперь у них как бы некая общая тайна, маленькая, до смешного детская, но все-таки своя тайна с этими таблетками, которые нужны ведь были ей, а не Букрееву, и то, что, не сговариваясь, ни один из них не оплошал, не подвел другого в присутствии постороннего человека и, значит, сами они в какой-то мере уже не были посторонними друг другу, — как-то тут же объединило и сблизило их, и, пока Редько находился в каюте, они оба чувствовали это, но стоило только ему выйти, оставить их с глазу на глаз, как что-то сразу нарушилось. То недавнее понимание, которое еще минуту назад они, казалось, совершенно отчетливо ощутили, стало вдруг уходить куда-то, и, не зная, как помешать этому, они растерянно молчали.
Букреев постукивал карандашом по столу, а Мария Викторовна снова смотрела через окно на сопки и корабли, и оба прислушивались к шагам в коридоре, как будто только и надо им было этих таблеток дождаться.
— Зря вы его так... — сказала Мария Викторовна, подумав, что, если бы Редько был здесь, все бы, возможно, могло иначе сложиться: ведь при нем она и Букреев были почему-то ближе, чем сейчас, когда Редько вышел. — И вы никогда потом не мучаетесь, что зря обидели, зря накричали? — спросила она, чтобы хоть о чем-то говорить, чтобы не молчал он вот так растерянно.
— Так ведь железный, — невесело усмехнулся Букреев, напомнив ее же слова.
— Я и забыла, — улыбнулась Мария Викторовна, села в кресло напротив, взяла со стола какую-то толстую книгу, а ему понравилось, что она даже не спросила, можно ли, что она распоряжалась сейчас его креслом, его книгой, его временем как своими собственными, как их общими вещами и временем.
Взглянув на обложку, она удивленно сказала:
— Букреев и... и «Анна Каренина»?!
— Адмиралы тоже иногда Толстого читают, — хмуро пояснил Букреев. Его задело, что она так просто и легко перешла на другое, на первое попавшееся, хотя в том, что так и не случилось, что не договорено и не выяснено между ними, не только ведь он один виноват. Или для нее все это вообще было не таким уж и важным?..
Они встретились глазами, и Мария Викторовна вдруг поняла в нем то, что так часто понимала и чувствовала в других, но почему-то все никак до сих пор не могла понять и почувствовать в Букрееве: она поняла и почувствовала его состояние — неуверенность в себе, в ней, в том, как она относится к нему, и желание во всем этом разобраться наконец...
Стук в дверь уже не так раздосадовал ее, потому что она, кажется, поняла теперь для себя самое главное. И ничего не закончилось с приходом Редько и Володина, ничего не могло уже просто так закончиться в ее и в его, Букреева, жизни; по крайней мере не завтрашним же днем все оборвется, не с ее отъездом — не должно, не может так быть, не имеет права... Да, да, не имеет права, раз это достается так редко и трудно, раз оно зависит в жизни от стольких пустяков, случайностей, совпадений...
— План, товарищ командир, — сказал Володин, подавая бумаги.
Букреев недовольно посмотрел на него:
— Я, по-моему, только к семнадцати велел!
— Так точно. — Володин взглянул на часы. — Семнадцать ноль-ноль.
— Хм-м... Верно. Быстро время летит... — Ничего особенного вроде и не было сказано, но, сказав это, Букреев, даже не глядя на Марию Викторовну, знал, что она поняла только для нее и предназначенный смысл этих слов.
Он пробежал глазами план, не сделал, к удивлению Володина, ни одного замечания и расписался в левом верхнем углу.
— Все? — нетерпеливо спросил он.
— Вот таблетки, товарищ командир. — Редько положил на край стола пакетик.
Букреев покосился на Марию Викторовну, она чуть виновато пожала плечами, он понял, что голова уже не болит, и снова обрадовался, что понял это без слов.
— Пока дождешься от вас помощи!.. — проворчал он. — Ладно, раз уж принесли... — Букреев смирился и положил на язык таблетку. — Не повредят хоть?
— Это их главное достоинство, товарищ командир, — вмешался, улыбнувшись, Володин. — Как у всех хороших таблеток.
Букреев только подумал, что надо бы запить — давно не принимал никаких таблеток, — и Мария Викторовна уже передавала ему стакан с водой.
«Она вот сразу поняла, не
