понял, чем развеселил так Мохова, и спросил:
— А какая разница?
«Вот это и плохо, — подумал Мохов, — что никакой разницы ты не видишь. Но если тебя все же назначат?.. Работать-то вместе тогда...»
— Юрий Дмитриевич, — миролюбиво проговорил Мохов, — почему вы все хотите умнее начальства быть?
— Такой цели не ставлю, товарищ капитан первого ранга.
— А что на деле получается? Посылаю к вам корреспондента центральной газеты, не к кому-нибудь — к вам посылаю! А вы? — Мохов укоризненно посмотрел на Букреева. — Битый час доказываете ему, что ваши трюмные не совершили никакого подвига. О чем вы думаете?!
— Думаю — кому это надо?
— Что надо?!
— Да в подвиг превращать...
— Людям надо, Букреев. Людям!.. А вы забыли о них. Из-за своей сомнительной философии.
— Какой еще философии?
— Что надо, мол, плавать, а не подвиги совершать, — напомнил Мохов. — На чем же вы тогда воспитываете личный состав? На каких примерах?
— На примере с трюмными, товарищ капитан первого ранга.
— Букреев, — уже не сдерживаясь, процедил Мохов, — вы прежде всего военнослужащий. И потрудитесь поменьше философствовать.
— Есть, товарищ капитан первого ранга. Разрешите идти?
— Да. И учтите на будущее: у вас не «кузница кадров», а боевой корабль.
Букреев повернулся кругом — слишком уж четко, подумал Мохов, даже как-то подчеркнуто четко — и пошел к дверям.
— Кстати, — остановил его Мохов. — Хочу у вас штурмана забрать. «Тройка» через неделю в ремонт уходит, и там нужен помощник.
— Штурмана?! — Букрееву показалось на секунду, что он просто ослышался. Он еще мог понять, если бы Володина забирали плавать, но попусту тратить такого офицера!.. — Я не могу отдать своего штурмана...
— Мы с вами не в торговой сети работаем, — сухо напомнил Мохов. — И вообще я что-то не пойму вас: то вы всех продвигать хотите, через голову начальства даже к командующему полезли, а когда мы сами вам предлагаем...
— Володин мне нужен, — стоял на своем Букреев.
— Мы вас не оставим без штурмана, — сказал Мохов.
— Мне не штурман нужен, товарищ капитан первого ранга, а штурман Володин.
— На нем что, свет клином сошелся, что ли? — раздраженно сказал Мохов. — Я обещаю, что сразу дадим вам другого штурмана.
— Другой не будет Володиным, — упрямо проговорил Букреев.
— Ну и что? — удивился Мохов этому дремучему упрямству. — Незаменимых людей у нас нет, — убежденно сказал он. — Одни сходят, другие приходят... Все мы заменимые.
— У меня экипаж подводной лодки, — возразил Букреев, — а не коллектив автобуса.
— При чем тут автобус? — Мохов, с недоумением прищурив глаз, смотрел на Букреева.
— Автобусу все равно, кто сходит на остановке... Он все равно едет.
— А у других, по-вашему, автобусы? — с иронией спросил Мохов.
Букреев молчал, даже в молчании своем был упрямым, и Мохов сказал назидательно:
— Нельзя, Букреев, только о своем корабле думать. Надо за все соединение болеть. Штурман у вас действительно толковый... Но вы представляете: быть в ремонте без помощника?!
— Володин хорошим старпомом будет, — сказал Букреев. — Плавающим старпомом, а не доставалой запчастей. В конце концов, я же не для себя...
— Я тоже не для себя, — оборвал его Мохов. — А для пользы службы во вверенном мне соединении. Выполняйте...
Букреев, пока поднимался к себе на этаж, думал, что же делать теперь. Можно было поговорить с замполитом, чтобы и тот нажал по своей линии, но, во-первых, это значило бы, что он, Букреев, не надеется уже на свои силы, сдался, спасовал, а главное — могло так получиться, что, вмешав Ковалева в свой план, который внезапно пришел ему сейчас в голову, он, Букреев, как бы перекладывал тогда часть предстоящей вины, своей вины, на плечи замполита. А Букреев за свои действия приучен был отвечать лично.
23
По коридору, мимо ее каюты, быстро прошел Букреев. Узнав его шаги, Мария Викторовна сразу поняла, что он чем-то расстроен, но выйти, спросить, что случилось, она не могла: чего это вдруг она спрашивает? по какому праву? Еще и оборвет...
Интересно, он бы ссорился с ней когда-нибудь? Или она с ним? Но из-за чего бы им было ссориться?
Она попробовала специально придумать возможную причину — его грубость, например, или упрямство, или разные, скажем, вкусы (могли же у них быть разные вкусы, даже наверняка были!), но с этим все как-то не ладилось у нее, не могла она придумать никакой особенно веской причины для их ссоры, потому что и грубость его, и упрямство, и все-все, решительно все, что могло в нем быть и, наверное, было, не казалось ей достаточным для того, чтобы им ссориться. То есть он, пожалуй, когда-нибудь и мог обидеть ее, но ведь это бы все было невольным с его стороны, а главное — Мария Викторовна чувствовала, знала уже, что она-то сама не смогла бы по-настоящему обидеться на него. Ведь уже обижал...
Она попыталась вспомнить, а из-за чего же они с мужем иногда ссорились, но и эти причины — стоило ей только представить себе не мужа, а Букреева — тут же становились такими ничтожными и смешными, что не могли даже и в расчет приниматься.
Нет, у них все бы иначе было, совсем иначе... Она так ярко, в такой доступной возможности представила себе, как он по вечерам приходит домой после службы, моет руки, ужинает (он бы у нее ужинал только дома), потом, усевшись в кресло, просматривает газеты, она о чем-то спрашивает из кухни (не все ли равно, о чем?!), он рассеянно, невпопад отвечает ей, и это совсем не раздражает ее, как всегда раздражало раньше, а потом они вместе укладывают детей спать (детей? каких детей? — но от этого она скользнула в сторону, чтобы не распалась картина), и как вообще все хорошо... как хорошо... как хорошо могло у них быть, если
