сам он ощущал уже свое положение несколько иначе, оно приобретало в его глазах какое-то новое качество, становилось как бы лишь началом той неведомой ему пока высшей ответственности — она чуть приоткрылась перед ним, когда он, пусть и временно, оставался за командира соединения, — ответственности, тяжесть которой все-таки не отпугивала его, а скорее была уже заманчивой и желанной. Ему даже казалось порой, что где-то есть, должна быть такая граница, до которой ответственность все растет, а потом, сразу за какой-то чертой, она не то чтобы пропадает, — как же ей совсем не быть? — а только по мере продвижения вверх в чем-то неуловимо меняется, становится не такой, что ли, уже конкретной, и, даже отвечая за что-то, ты все-таки отвечаешь как-то вообще: перед собой, перед своей совестью, пусть, наконец, даже перед флотом, но вот людей, людей, перед которыми ты отвечаешь, становится все меньше и меньше...
И когда командующий, собираясь уезжать из базы, вдруг спросил о здоровье контр-адмирала Осокина — это был именно тот вопрос, которого ожидал Мохов все последние месяцы, с тех пор как у командира соединения обнаружили язвенную болезнь. Понимая, что ему вот-вот придется списываться на берег, Осокин при малейшей возможности уходил в море, как будто уж напоследок хотел наплаваться, и почему командующий смотрел на это сквозь пальцы, Мохов не понимал пока, и теперь весь как-то подобрался, быстро взглянул на командующего, соображая, а какой же, собственно, ответ о самочувствии Осокина тот хотел бы сейчас услышать.
— Да все плавает, товарищ командующий... — сказал Мохов с едва ощутимой долей сочувствия к Осокину, которая уже сама по себе говорила, что здоровье командира соединения оставляет желать много лучшего и где уж ему плавать теперь, но вместе с тем Мохов и с достаточной неопределенностью это сказал, чтобы не было перебора в его сочувствии к здоровью Осокина и чтобы командующий понял — если он именно этого хочет, — что хотя со здоровьем Осокина неважно, но он ничего, держится, поплавает еще, и не вправе он, Мохов, осуждать за это своего командира.
Командующий задумчиво кивнул, помолчал, а потом вдруг спросил, какого мнения начальник штаба о Букрееве.
Мысленно соединив эти два как будто независимых друг от друга вопроса — о здоровье командира соединения и о деловых качествах командира лодки, — Мохов почувствовал, что тут, несомненно, прослеживалась все-таки вполне определенная связь.
Но Букреева, разумеется, не могли назначить сразу командиром соединения, — значит, в цепочке был еще кто-то, и кому же, как не ему, Мохову, быть этим человеком... Если, конечно, на его место уже есть достойная замена.
Букреев? А почему бы и нет, если все дело только за этим стало? И не все ли равно кто?..
— Букреев — волевой, грамотный командир, — честно сказал Мохов. — Имеет большой опыт плавания...
— Хотел я ему новую лодку предложить, — сказал командующий. — Пока еще не стар, пусть поплавает, а?
«Кого же тогда начальником штаба? — подумал Мохов. — Все остальные еще моложе, а ждать... Сколько ждать придется — неизвестно...»
— Перерос Букреев свою должность, товарищ командующий, — сказал Мохов. — Да и академию заочно оканчивает...
— А я уже чуть не посчитал тебя ретроградом, — усмехнулся командующий. — Старпомов в командиры не двигаешь...
— Двигаю, товарищ командующий. Но не так быстро, конечно, как хочется некоторым командирам этих старпомов, — улыбнулся Мохов. Понял, что речь о Варламове.
— Ну, а какие за Букреевым числятся отрицательные качества? — спросил командующий.
— Слишком упрямый, — признался Мохов.
— Отвратительная черта, — согласился командующий. — Давайте-ка его личное дело. Посмотрим, какой он у вас упрямый.
Командующий долго, изучающе смотрел на фотографию и сам удивлялся про себя этому ощущению: одно дело — знать человека в лицо, не раз встречаться с ним, принимать доклады, хорошо, в общем, представлять себе, что он за офицер, а другое — фотография в личном деле, которая уже как будто и не фотография, а — тоже своего рода документ... Впрочем, на фотографии Букреев выглядел так же: мрачноватый, действительно упрямый, как сказал Мохов, ну разве только помоложе, чем сейчас.
Характеристики курсантских лет можно было пропустить, в лейтенантские годы все обычным было... Командир боевой части... Быстро помощником командира стал... Учеба... Через два года уже старший помощник. Молодец...
«...За время прохождения службы показал себя дисциплинированным... Уставы знает...»
Ну, это — как обычно пишут.
«...Тактически грамотный командир. Умело и инициативно выполняет приказы командования...»
Командиром в тридцать лет стал. Толково... Сначала дизельная лодка, потом атомная...
«...Не всегда вежлив со старшими...»
Началось, кажется...
«...Порой бывает нетактичен...»
Что, что?
«...но чаще всего — в интересах службы»!
— Смотри ты, как повернуто! — Командующий с удивлением посмотрел на Мохова. — Невежлив со старшими, нетактичен, и все, оказывается, в интересах службы?! Прямо психолог какой-то писал, а не военнослужащий.
— Контр-адмирал Осокин писал, товарищ командующий, — сдержанно, ничем не выдавая своего отношения к написанному, сказал Мохов.
Командующий внимательно посмотрел на него, и Мохов забеспокоился: нужно ли сейчас было уточнять, кто писал эту аттестацию?
Но командующий снова уже просматривал личное дело Букреева.
— За что же это его с командиров снимали? — спросил он через минуту.
Мохов собрался объяснить, за что прежний командующий так строго обошелся с Букреевым, но не успел.
— Все-таки доупрямился? — спросил командующий. — И сколько он тогда в старпомах проходил?
— Около года, товарищ командующий. Потом орденом наградили, а вскоре опять назначили командиром.
— Это я уже помню. Хорошо он тогда подо льдами прошел, ничего не скажешь.
Командующий перевернул страницу, довольно уже рассеянно скользнул взглядом по следующей, хотел было захлопнуть папку, но с недоумением задержался на какой-то фразе, перечитал ее про себя, а потом и вслух:
