в свое время...
«Я же еще и виноват! — оскорбился Редько. — Перед тобой настоишь!.. Это сейчас ты почему-то покладистый...» Профессиональное его самолюбие, однако, страдало оттого, что как же это он, врач, действительно, не потребовал...
— Ладно, хоть теперь не тяните. Все-таки два месяца человек жалуется на это... — Букреев затруднился сказать, на что штурман жалуется, и вопросительно взглянул на Редько.
— Боли в эпигастральной области, товарищ командир, — подсказал Редько. — Умеренные боли в эпигастральной области...
— Да, в эпигастральной, — согласился Букреев. — Это — здесь? — указал он на свой живот.
— Так точно.
— А то, что вы называете «умеренные боли», — может, совсем они не такие уж умеренные? Скрытный он, ваш Володин. Чего плечами-то пожимаете?
— Товарищ командир, — не утерпел Редько, — иногда врач разбирается в медицине не... не...
— Хотите сказать: «Не меньше командира?» — рассмеялся Букреев.
— Так точно, — сказал Редько. Ощущение было не из приятных, как будто шагнул в холодную воду. Но и отнекиваться от того, что действительно подумал, тоже не хотелось.
Нет, что ни говори, а доктор у него — не тюха, с удовлетворением решил Букреев.
— Прямо после обеда и отправляйтесь, — сказал он. — Предписание у старпома.
— Так не проехать, наверно, товарищ командир, — засомневался Редько. — Замело дорогу. Может, завтра?
— На автобусе не проехать, — согласился Букреев. — А на вездеходе — вполне.
— А где же я вездеход возьму? — удивился Редько.
— За вас уже позаботились. — Букреев усмехнулся. — Будет вам вездеход.
Не очень хотелось ехать в такую погоду, и Редько спросил:
— А если в наш госпиталь положить, товарищ командир? У нас тоже неплохие специалисты...
— Разумеется, неплохие, — кивнул Букреев. — Но неужели же мы с вами пожалеем штурману самых лучших специалистов?
Редько, конечно, согласился, что штурман достоин самых лучших и что сегодня же они поедут во флотский госпиталь.
— Неделю хоть пролежит? — спросил Букреев о штурмане.
— Я думаю, товарищ командир, недели две... Заранее трудно сказать...
— Две — это даже лучше, — задумчиво проговорил Букреев. «За это время, пожалуй, и отойдет, поостынет немного», — подумал он теперь о контр-адмирале Осокине.
Но началось все уже на следующий день, еще до возвращения Осокина, еще при Мохове.
25
В ожидании скорых перемен в своей службе — возможного назначения на адмиральскую должность — Мохов после отъезда командующего весь как-то подобрел, стал снисходительнее к своим подчиненным и, узнав, например, что лейтенант Филькин до сих пор почему-то так и не посажен на гауптвахту, даже не укорил Букреева, решил просто не заметить этого глупого упрямства. Да и сажать-то теперь немного вроде неудобно было: все-таки снимок в газете напечатали, а прессу как-никак уважать надо.
Но в том, что произошло со штурманом, чувствовался Мохову уже какой-то вызов, а не одно лишь упрямство. Конечно, не такой это и криминал особенный, но постоянное стремление Букреева быть не как все, ставя тем самым других, более исполнительных офицеров в неловкое положение («Тоже мне, заботливый отец-командир нашелся. Все плохие, один он хороший!»), возмутило Мохова. Раздражало его сейчас больше всего то, что не мог он понять, как из-за какого-то капитана третьего ранга Володина, пусть и хорошего штурмана, можно портить свое личное дело, напрашиваться на неприятности, — не верил он, что все это искренне, что это не поза. И в самом деле, думал Мохов, чем же еще можно объяснить этот случай, если не желанием уязвить других, и в первую очередь конечно же его, начальника штаба. Ведь при Осокине Букреев наверняка бы не посмел учинить такое.
Можно было оставить все до возвращения Осокина, пусть сам повозится со своим любимчиком, но утром позвонили из штаба флота: интересовались, назначен ли помощник на уходящую в ремонт лодку. А что он мог ответить, если штурман оказался вдруг в госпитале, и притом не в своем, гарнизонном, как надлежало тому быть, а сразу почему-то во флотском, где и не поторопишь особенно. А если еще признают этого штурмана негодным для службы на атомных лодках?.. Что он мог ответить?
Вслед за тем был звонок из кадров. Намекнули, что дело уже до командующего дошло, надо срочно решать... Красиво бы он, Мохов, выглядел: командующий интересуется, а мы молчим, на тормозах приспустили... Вот и решай после этого, что делать.
Во всяком случае, не ждать же теперь Осокина? Обладай он, Мохов, не своей, а его властью, он бы, конечно, вел себя так же независимо и решительно, как Осокин, ведь и самому не хотелось давать ход этой истории, потому что в какой-то степени и на себя огонь вызываешь, не на одного Букреева, но что же он мог, если своей власти уже недоставало...
Придется докладывать наверх о Букрееве, пусть решают. И как там решат — так, значит, и правильно.
Самому говорить с Букреевым не хотелось — бесполезно, тот уже свое сделал. А вот с Ковалевым — непонятно. Мужик вроде бы достаточно умный, осмотрительный, — зачем ему было лезть в такое?.. И живут они с Букреевым не ахти как дружно, да если б даже и ладили между собой, так и то — кому охота чужие грехи на себя брать, тем более вон как круто все замешалось. А командующий насчет обмана и ловкости всякой — очень свирепый человек, очень... И если уж и Ковалев выскажет осуждение — все-таки замполит! — что ж я могу тогда? В чем Осокин упрекнуть сможет? Я бы, может, и хотел смягчить, но раз свои же офицеры говорят...
Ковалев все-таки никак не ожидал такой необдуманной, мальчишеской выходки со стороны Букреева. И дело было не только в том, что Букреев даже не нашел нужным рассказать ему о намеченном переводе штурмана на другую лодку, не посоветовался, как быть, — а это, конечно, задело в какой-то мере самолюбие Ковалева, — дело было в том прежде всего, что раньше еще можно было попытаться все уладить, и штурман, вполне вероятно, остался бы у них в экипаже, но
