«Любовь моя, я получил письмо от твоей матери, которое очень меня обеспокоило. Ты все еще нездорова, ангел мой, и голова болит по-прежнему. Но почему ты все томишься своей геранью? Ведь это давно миновало, герань сломана. Но чтобы возродиться, подобно нашей любви. Ухаживай за стебельком, ангел мой, и ты увидишь, как на нем распустятся новые листочки, и через какое-то время ты соберешь их для меня вместе с поцелуем в придачу <…>.
Сент-Бёв восемь дней назад дрался на дуэли с Дюбуа из «Globe». Так как шел дождь, они дрались под зонтиками, ни тот, ни другой не был ранен.
Что до меня, дружочек, пьеса моя переписывается. Через несколько дней начнутся репетиции. Храни ее, боже, от злоключений!
<…> Все здесь хранит удручающее status quo. Ничего не делается, недовольство против министерства и любовь к королю растут.
Бедный мой ангел, вижу тебя отсюда в уголке кровати; едва закрою глаза, вижу твою спальню, она целиком запечатлена в голове моей. Исцелись, исцелись, любовь моя, не вставай слишком рано, не утомляйся. Опасайся дождя и плохой погоды»[94].
Чтобы помочь ей выйти из нервной депрессии, он станет даже утверждать, что якобы порвал с Белль. Вернувшись в Париж, Мелания констатирует обратное. И начнется для Александра настоящий ад, с умоляющими письмами, с угрозами самоубийства, с яростными сценами, как, например, та, которой он так страшился и которая произошла-таки в феврале 1831 года между Белль и Меланией[95]. И в сей момент, презрев поэтессу, которая не сумела принести ему ребенка, Александр выбирает актрису, которая вот-вот родит. Но пусть утешится расстроенный читатель: с Белль он останется не на всегда.
«Так как цензура на короткое время исчезла», начать репетировать «Антони» должны были в начале октябре с м-ль Марс и Фирменом в главных ролях. Но то ли сломанная герань нанесла и по нему свой психологический контрудар? Только Александр усомнился в своем собственном бастарде: «Меня обуял страх за него, я усомнился в крепости его сложения», — необдуманно пишет он Мелании[96]. Вовремя появляется Гарель, призванный изменять намерения Александра. На сей раз Александр не отказывается от предложения написать «Наполеона», но ставит ряд условий. Гарель заранее принимает все, финансовые само собой; Александр хочет взять в соавторы Корделье-Делану, превосходно, он получит треть авторских прав, но чтобы при этом на афише стояло только одно имя? Хорошо, хорошо, но вернемся к этому позже.
Мотивации Александра нередко запутаны в клубок противоречий, который очень трудно распутать. При его образе жизни и постоянных семейных и благоприобретенных обязанностях естественным было бы подчинить литературную работу для заработка, даже тогда, когда он подписывался другим именем, лишь интересам заработка, огромной и непрекращающейся нужде в деньгах. То есть полностью игнорировать нижеследующие политические и эмоциональные моменты. Либеральный оппозиционер при Бурбонах, генетический республиканец, орлеанист по должности, он и прежде занимался славословием Наполеона столько же из карьерного оппортунизма, сколько ради борьбы с общим врагом в качестве союзника бонапартистов, и, кроме того, не следует забывать о независимости его духа даже по отношению к памяти Генерала, которой он иногда тяготился. В октябре 1830 года он оказался на распутье, перед решающим выбором своего лагеря. С одной стороны, результаты Июльской революции его разочаровали, но, с другой, он продолжал оставаться служащим короля-груши и близким другом Фердинанда. Взяться за «Наполеона» означало бы открыто встать снова в ряды оппозиции, и это могло прогневить отца и огорчить сына. Не говоря уже о том, что он вовсе не собирался отказываться от политической карьеры.
Он настойчиво добивается аудиенции у Луи-Филиппа, чтобы, во-первых, узнать его мнение относительно переданного Лафайету доклада, а во-вторых, спросить, не будет ли он против, если Александр возьмется за «Наполеона». Наконец король-груша соглашается его принять. Сердечность встречи довольно быстро нарушается первой атакой: Александра послали в Вандею, чтобы он изучил возможности создания там Национальной гвардии, однако в его заметках эта проблема едва упоминается. Ответ: эта мера могла бы стать «разорительной для среднего класса» и «опасной в том смысле, что граждане, надевшие форму, снова станут новобранцами, а граждане, оставшиеся без оной, шуанами». Король-груша улыбается, надо иметь слишком богатое воображение, чтобы себе это представить; он считает, что в Вандее ничего не случится. Александр совершенно убежден в обратном. К тому же он подозревает, что и король тоже. Хуже того, Его Величеству было бы на руку, если бы во Франции начались волнения, идеальный повод отказать в помощи бельгийцам, итальянцам и полякам, борющимся за независимость. Если грушу проткнуть насквозь, она быстро скисает, и король мстит Александру Макиавелли неумолимым приговором:
«— Господин Дюма, — сказал он мне, — политика — невеселое ремесло… Оставьте его королям и министрам. Вы же поэт, так и займитесь поэзией».
Отныне Александру нет нужды спрашивать у кого бы то ни было разрешения на написание чего бы то ни было. На мосту Тюильри он встречает Биксио. Студент медицины одет в мундир артиллериста Национальной гвардии, того корпуса, где республиканцы составляют относительное большинство. Биксио служит в четвертой батарее. Александр хочет записаться туда же. Биксио не проявляет никакого энтузиазма по этому поводу, зная о связях Александра с королем. Порвать! Возвратившись домой, Александр пишет письмо королю об отставке:
«Сир,
поскольку мои политические убеждения противоречат тем, что Ваше Величество вправе требовать от своих приближенных, прошу Ваше Величество принять мой отказ от места библиотекаря.
Имею честь быть, с уважением, и т. д.».
Если бы такое письмо существовало, оно означало бы, что Александр отдает швартовы. В двадцать восемь лет он решается стать профессиональным писателем, открыто и безоговорочно заявив о своих республиканских пристрастиях. А так как Фердинанд служит в первой батарее Национальной гвардии, Александр всегда сможет, как военный к военному, подойти к высокому молодому человеку в белокурых локонах, со странными глазами, чувственными губами, ямочкой на подбородке, чей «магнетический шарм» чарует его и подобного которому он не встретит «ни у кого, даже у самой соблазнительной женщины, ничего похожего на этот взгляд, эту улыбку и этот голос[97].
25 октября он принимается за «Наполеона Бонапарта, или Тридцать лет Истории Франции», скромно посвящая его «французской нации». Корделье-Делану снабжает его документами, набрасывает план, Александр формулирует, дает окончательный вариант. «Через восемь дней драма была готова; она состояла из двадцати четырех картин и насчитывала девять тысяч строк. Это было в три раза больше, чем в обычной драме и в пять раз длиннее «Ифигении». И слегка похуже: «литературные достоинства произведения были ничтожны, почти на нуле, только роль шпиона была придумана самостоятельно; все остальное скомпилировано». И в вечер премьеры, когда «в ответ на аплодисменты раздадутся свистки, я, что довольно редко случается с авторами, был почти на стороне свистевших». Хотя освистывали как раз его, так как, по настоянию Гареля, Корделье-Делану, менее ловкий и предприимчивый, вообще ничего не подписал. Но когда ты — Александр и вскоре Великий, когда твой шедевр «Антони» репетируется в другом месте, не грех считать себя виноватым лишь наполовину. Или вовсе не виноватым. Вот, однако, истинные причины посредственности «Наполеона», тогда как сказанное выше только легенда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
