Если бы такое письмо существовало, оно означало бы, что Александр отдает швартовы. В двадцать восемь лет он решается стать профессиональным писателем, открыто и безоговорочно заявив о своих республиканских пристрастиях. А так как Фердинанд служит в первой батарее Национальной гвардии, Александр всегда сможет, как военный к военному, подойти к высокому молодому человеку в белокурых локонах, со странными глазами, чувственными губами, ямочкой на подбородке, чей «магнетический шарм» чарует его и подобного которому он не встретит «ни у кого, даже у самой соблазнительной женщины, ничего похожего на этот взгляд, эту улыбку и этот голос[97].
25 октября он принимается за «Наполеона Бонапарта, или Тридцать лет Истории Франции», скромно посвящая его «французской нации». Корделье-Делану снабжает его документами, набрасывает план, Александр формулирует, дает окончательный вариант. «Через восемь дней драма была готова; она состояла из двадцати четырех картин и насчитывала девять тысяч строк. Это было в три раза больше, чем в обычной драме и в пять раз длиннее «Ифигении». И слегка похуже: «литературные достоинства произведения были ничтожны, почти на нуле, только роль шпиона была придумана самостоятельно; все остальное скомпилировано». И в вечер премьеры, когда «в ответ на аплодисменты раздадутся свистки, я, что довольно редко случается с авторами, был почти на стороне свистевших». Хотя освистывали как раз его, так как, по настоянию Гареля, Корделье-Делану, менее ловкий и предприимчивый, вообще ничего не подписал. Но когда ты — Александр и вскоре Великий, когда твой шедевр «Антони» репетируется в другом месте, не грех считать себя виноватым лишь наполовину. Или вовсе не виноватым. Вот, однако, истинные причины посредственности «Наполеона», тогда как сказанное выше только легенда.
Гарель приглашает Александра на премьеру «Матери и дочери» Мазереса и Ампи. Эта душераздирающая пьеса имеет огромный «слезный успех». Веселый ужин у м-ль Жорж с Гарелем, Жаненом, Локруа. Дух конспирации витает в воздухе, «скрещивались быстрые взгляды, ловили друг друга улыбки, гости проявляли обоюдное понимание с полуслова». Простофиля же Александр ничего в происходящем не понимает. В три часа утра «встали из-за стола. Жорж увела меня к себе в спальную под предлогом, что должна показать мне нечто прекрасное. Что это будет? Я не мог и предположить. Но то, что она показала, было и в самом деле так прекрасно, что четверть часа после я не мог опомниться и вернуться в гостиную. Когда я все же вернулся, Локруа и Жанен уже ушли. Оставался один Гарель».
Попутно можно восхищаться всемогуществом письменного Слова, вынуждающего «самую красивую женщину своего времени» и до сего момента неприступную, внезапно броситься, скажем, на шею Александру. Можно только восхищаться также и полным отсутствием ревности Жанена, как, впрочем, и Гареля. Но к черту лирические отступления! Александру пора уходить. Гарель предлагает ему путь через спальню Жорж, а потом через туалет. В результате они оказываются в другой спальне. «Две свечи горели на столе, уставленном книгами всех размеров и перьями всех фасонов. Уже постеленная роскошная кровать сияла в полутьме ярким контрастом белоснежных простыней и пурпурной перины. На медвежьей шкуре перед кроватью стояли приготовленные домашние туфли. По одну сторону от камина помещалась бархатная козетка, по другую — обитое штофом кресло». Александр восхищается интерьером. Гарель счастлив, что он ему нравится, так как Александр останется здесь пленником, пока не закончит «Наполеона». Побег возможен лишь, если буквально переступить через тело м-ль Жорж.
За вычетом времени на сон и на еду, а также не забывая о мощном телосложении актрисы, собственно, на создание пьесы, толстой, как пять «Ифигений», Александр потратил не восемь дней, а фактически вполовину меньше. И в этих условиях было бы мелочным придираться к «нулевой литературной ценности произведения». Напротив, как в спорте, тут нужно зафиксировать рекорд.
Репетировать начали тотчас же и работали с энтузиазмом. На главную роль назначен Фредерик Леметр, восходящая звезда. К счастью, во внешности его нет ничего похожего на Наполеона. Это смущает Александра. Гарель его смущением пренебрегает, он готов вложить в предприятие сто тысяч франков, «название произведения [должно обеспечить] в настоящее время его успех», участие звезды успех укрепит, но, честно говоря, пьеса слишком длинная и надо бы ее сократить. Александр уступает, снова берет в руки ножницы, перекраивает. «Все роли, собранные вместе, составили, не считая статистов, восемьдесят или девяносто персонажей с текстом [на самом деле, шестьдесят шесть]. Жослен, занимавшийся в театре постановкой, просто терялся; что до Гареля, то за одну репетицию он выкуривал три табакерки табаку».
В это время в Комеди-Франсез чах бедный «Антони». Актеры, привыкшие к классицистскому мурлыканью, совершенно не годятся для игры в новаторской драме. «Меньше, чем кто-либо другой, мадемуазель Марс оказалась способна понять абсолютно современный характер Адели, с его оттенками слабости и силы, его преувеличенными страстями и преувеличенным же раскаянием.
С другой стороны, меньше, чем кто-либо другой, Фирмен оказался способным сыграть мрачную меланхолию, горькую иронию, пылкую страсть и философские разглагольствования такого персонажа, как Антони». Хуже того, они сглаживают, лишают остроты, требуют таких сокращений, что «через месяц репетиций пьеса, лишенная всех своих живых моментов, могла уместиться в три акта или даже ужаться до одного.
Однажды утром мне было предложено выбросить второй и четвертый акты, из-за которых пьеса казалась длинной.
Меня охватило такое отвращение к моему созданию, что я был уже готов сократить его полностью; я дошел до того, что считал «Наполеона» художественным произведением, а «Антони» казался мне вульгарным».
За всеми этими театральными распрями Александр как будто забыл о дне 17 октября, когда участники Июльской революции наступали на Венсеннскую башню, где скрывался Полиньяк вместе с некоторыми министрами, чтобы собственноручно произвести над ними расправу. Поскольку, по предложению ласкового Лафайета, депутаты высказали пожелание, чтобы смертная казнь за политические преступления была упразднена. Республиканцы, как-никак аболиционисты, вообще не приемлют этой чрезвычайной меры. Александр объясняет причины этого кажущегося парадокса: да, республиканцы стремятся к отмене высшей меры, «но в качестве принципа, который сохранил бы гуманность как таковую, а вовсе не как способ уберечь от правосудия нескольких привилегированных преступников. <…>
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
