прямо-таки до смерти хотелось нас с тобой познакомить, – сказала Майра. – Хочешь подержать Тутти? – И она тут же вручила мне дитя. В ответ на это мгновенно последовала вспышка чьей-то камеры, и послышался громкий смех Доминика. Вид у меня при этом был наверняка совершенно ошалелый.
– Дай ей хоть минутку, Бобс, пусть немного освоится, – сказал Дом какому-то пожилому английскому джентльмену с фотоаппаратом в руках. – Бекс, это дядя Бобс, родной брат моего отца. С Майрой ты уже познакомилась. А это моя тетя Федора и ее дочь Кейти. Ну, а это, разумеется, моя Гренни О! Ей девяносто четыре. А вот и Виктория. Ну же, идем скорей, поздоровайся с моей «бандой»!
Банда. Ох, Доминик!
Каким-то образом мне удалось сохранять улыбку все то время, пока Доминик волок меня сквозь плотную толпу своих родственников, называя все новые и новые имена, которые я тут же и забывала. Видимо, карибские гены Блоссом в этом семействе доминировали, и лишь у старшей сестры Доминика, Виктории, кожа была несколько светлее, чем у большинства ее родственников. Она и одета была иначе, и улыбнулась мне чуть насмешливо. Наверное, подумала я, вспомнила, как я нагло тогда ее день рождения пропустила.
– Надеюсь, у тебя все хорошо, Ребекка? – с улыбкой сказала она.
Я тоже слабо улыбнулась в ответ.
– Да, спасибо, все хорошо. – На самом деле меня слегка подташнивало. И ребеночек этот оказался на удивление тяжеленьким, да еще и начал беспокойно извиваться. Я поискала глазами Майру, но она куда-то исчезла. Дядя Бобс отщелкал еще серию снимков: я с ребенком на руках.
– У тебя скоро свой собственный такой появится, – сказал он, обнажая в улыбке зубы, покрытые коричневым налетом. – И ты моментально обо всех своих горестях позабудешь!
Я, похоже, воспринимала все происходившее вокруг меня как бы через некие линзы, искажающие изображение, да таким его и запомнила. Теперь я уверяю себя, что на этом празднестве просто не могло быть столько шума и столько движущихся огней, как мне помнится. Но, по крайней мере, держалась я вполне пристойно, так что Доминик наверняка не заметил, сколько усилий я для этого прилагала. Еще я помню, что подарков была целая гора. Парфюмерные наборы (включая мыло и присыпки), корзины с фруктами, вязаный пуловер от Блоссом, который я по ее настоянию примерила. Надетый поверх платья, он выглядел особенно нелепо и доходил мне почти до колен. Такого количества подарков я никогда раньше не видела – прямо-таки умопомрачительное множество разнообразных свертков, кокетливо перевязанных лентами.
– Ты не волнуйся, мам, я помогу тебе их разворачивать, – сказала Эмили, и я с удовольствием ей это позволила, чуть не лишившись сознания от облегчения. Моя дочь всегда любила всякие празднества. И ей очень нравилась эта толпа разнообразных тетушек, шумно ею восхищавшихся; нравилось праздничное угощенье: сэндвичи, роллы с разнообразными колбасами, куриные крылышки и, самое главное, гигантский торт, похожий на клумбу с розовыми и желтыми цветами, «растущими» на двух слоях ноздреватого, хорошо поднявшегося теста, проложенного слоем цветной глазури. Цветы тоже были из глазури; у меня даже мысли не возникло о том, чтобы хоть один положить в рот: сразу же возникало ощущение, словно я кусаю фольгу.
– Какая очаровательная малышка, – сказала Блоссом поверх головы Эмили, занятой подарками. – Ты, наверно, была совсем юной, когда ее родила.
– О да, – кивнула я.
– В юном возрасте рождению детей никто по-настоящему не радуется. Это просто случается – вроде как некий сюрприз. Зато теперь, родив следующего, ты сможешь по-настоящему насладиться материнством.
К этому времени мне все-таки удалось снова сбагрить Майре малыша Тутти, но ненадолго: она тут же сунула ребенка Доминику со словами: Тебе тоже полезно немного попрактиковаться! Казалось, все вокруг наполнено некими ожиданиями; ожидания плавали в воздухе, точно сигарный дым. Сама того не заметив, я вступила в беседу с какой-то женщиной лет пятидесяти пяти; по-моему, это была одна из племянниц Сесила.
– Ты такая хорошенькая! – все восторгалась она. – Настоящая английская роза, как я это называю.
Поскольку вокруг нас были в основном весьма смуглые лица с явной примесью африканской крови, мне этот комментарий показался довольно бестактным. И я, извинившись и покинув Эмили на попечение этой пожилой племянницы Сесила, отправилась искать дамскую комнату. Она в «Шанкерз Армз» оказалась весьма старомодной – пол выложен коричневой плиткой, окна высокие, на стеклах «морозный» узор, подоконники мраморные. Там имелось три кабинки, и на двери одной красовалась табличка: НЕ РАБОТАЕТ.
Я постояла несколько минут перед зеркалом, слушая приглушенные звуки голосов, доносившихся из зала. Мне показалось, что выгляжу я не очень – довольно бледной и не слишком здоровой. Отыскав в сумочке помаду, я слегка подмазала губы.
И тут у меня за спиной что-то глухо ударило в закрытую дверцу кабинки. По спине у меня сразу, точно пауки, побежали мурашки.
Я резко обернулась и увидела, что из кабинки выходит Майра, оправляя длинное цветастое платье. Заметив мою растерянность, она почему-то страшно развеселилась.
– Извини, я такая неловкая, я, наверное, испугала тебя?
– Ничего страшного. Просто я сегодня что-то излишне нервничаю.
Она ласково обняла меня за плечи и улыбнулась:
– Как я тебя понимаю! Я ведь знаю, что наша шумная «банда» может порой кого угодно достать. Но Дом так мечтал устроить тебе настоящий праздник. Он говорил, что тебе никогда еще свой день рождения праздновать не доводилось.
Я молча кивнула.
– Это из-за твоего брата?
Я снова кивнула.
– Должно быть, это просто ужасно! – воскликнула она, и я знала, что она именно так и скажет. Именно эти слова говорит практически каждый. И ведь они совершенно не виноваты; ничего плохого они вовсе не подразумевают, скорее наоборот; и считают, что все слова употребили совершенно правильно. Я понимала, что Майра пытается проявить доброжелательность и сочувствие, и все же ее тепло было каким-то удаленным – таким кажется огонь в камине в чужой уютной гостиной, когда увидишь его через окно, стоя на темной холодной улице. – И как только ты смогла туда вернуться и преподавать там!.. Я просто представить себе не могу, что ты, должно быть, при этом каждый раз чувствуешь.
Я пожала плечами.
– Ничего особенного, – сказала я. – Все это случилось очень давно. А в последнее время мне очень помог Доминик. – Это я сказала только потому, что, как мне казалось, ей именно эти слова и хотелось услышать. Люди, способные сопереживать другим, обычно выражают свое сочувствие именно по той причине, что им самим хочется испытать облегчение. Ведь они, находясь рядом с человеком, испытывающим страдания, сами чувствуют себя не в своей тарелке.
– О, уж это точно! – Майра снова улыбнулась. – Доминик – самый лучший старший брат в мире! И он отлично понимает, как трудно тебе там приходится. Знаешь, он ведь эту школу просто ненавидит. Он когда-то так
