Я привожу здесь эти сведения не потому, что принимаю теорию Калкхоффа, не для того, чтобы оспорить ее, — я ненавижу споры, они обычно становятся образцом дурной литературы и еще более дурной философии, — а только для того, чтобы прояснить то, что думаю относительно «Дон Кихота». Никому (кроме меня, впрочем) не придет в голову отстаивать всерьез мысль о том, что Дон Кихот действительно существовал и в самом деле совершил все то, о чем нам рассказывает Сервантес, но ведь верят почти все христиане, что Христос жил и сказал то, о чем повествуют Евангелия; можно и нужно, однако, считать, что Дон Кихот существовал и продолжает существовать, жил и продолжает жить жизнью, может быть, более интенсивной и более продуктивной, чем если бы он существовал и жил обычным, заурядным образом.
Каждое новое поколение добавляло что‑то к этому Дон Кихоту, он менялся и становился все значительнее. И это интереснее, чем всякие мелочи и пустяки, которые накопили в отношении «Дон Кихота» сервантисты–мазореты и им подобные; было бы интересно собрать различные суждения всевозможных писателей о том, как они понимают ламанчского идальго, различные их высказывания. В сотнях произведений действовал Дон Кихот и его заставляли говорить и делать то, чего он не делал и не говорил в сервантесовском тексте; при этом можно было бы создать образ Дон Кихота и вне книги о нем.10
И если бы Сервантес воскрес и вернулся в наш мир, он не имел бы никакого права протестовать против такого Дон Кихота, потому что его собственный — всего лишь одна из ипостасей Дон Кихота, отправная точка; это все равно как если бы мать, видя, что ее сыну выпадает судьба, о которой она и не помышляла, или же у нее отнимают его, вознамерилась бы вернуть его в детство, прижать снова к своей груди, кормить своим молоком, если уж нельзя вернуть его в собственное лоно. Сервантес дал миру Дон Кихота, а потом уже сам Дон Кихот должен позаботиться о своей жизни в нем; и хотя добрый дон Мигель полагал, что покончил с ним, и предал его земле, и представил нотариальное свидетельство о его смерти, чтобы никто не осмелился воскресить его и снова отправить в странствие, сам Дон Кихот воскресил себя, сам собою, и вот он шествует по земле и поступает на свой лад.
Сервантес написал свою книгу в Испании начала XVII в. и для Испании того времени; но Дон Кихот путешествовал и путешествует по всем странам мира вот уже в течение трех веков, которые прошли с тех пор. И так как Дон Кихот не мог быть в Англии XIX в., например, таким же, как в Испании XVII в., он изменился и преобразился там, доказав свою могущественную жизнеспособность и чрезвычайную реалистичность своей идеальной реальности.
Не что иное, как нищета духа, чтобы не сказать хуже, движет некоторыми нашими критиками, старающимися объявить «Дон Кихота» только литературным произведением — сколь бы ни было велико его значение, — и готовыми обрушить презрение, шутки и нападки на тех, кто ищет в книге более глубокий смысл, чем тот, что лежит на поверхности.
Если Библия приобрела неоценимое значение, это произошло потому, что в нее много вложили целые поколения людей, которые чтением Библии питали свой дух, а ведь известно, что вряд ли в ней найдется отрывок, который не был бы истолкован на сотни ладов, каждым толкователем по–своему. И это величайшее благо. Не столь важно, хотели ли создатели книг, входящих в Библию, сказать то, что богословы, мистики и комментаторы в них находят; куда важнее то, что благодаря огромному труду поколений в течение целых веков Библия стала вечным источником советов, надежд и сердечного вдохновения. А то, что произошло со Священным Писанием христианства, разве не может произойти с «Дон Кихотом», который должен был стать национальной Библией в патриотической религии Испании?
Разве трудно соотнести незначительность, вялость, пустоту нашего патриотизма с узостью целей, нищетой духа и угнетающей пошлостью мазоретизма наших сервантистов — и критиков, и литераторов, которые изучают нашу книгу?
Я заметил, что когда в Испании цитируют «Дон Кихота», восхваляя его, в ход идут чаще всего наименее сильные и наименее глубокие места, наиболее литературные и наименее поэтические, которые менее всего могут служить точкой опоры для полета философской мысли или благородных порывов сердца. Фрагменты нашей книги, которые можно видеть в антологиях, в трактатах по риторике — сжечь бы их все! — или в сборниках отрывков, выбранных для чтения в школах, кажутся намеренно извлеченными каким‑нибудь писарем или мазоретом, которые объявили войну духу бессмертного Дон Кихота, оживотворяющему его, после того как он восстал из гробницы, запертой Мигелем де Сервантесом Сааведрой, который его похоронил и засвидетельствовал его смерть.
Вместо того чтобы вникать в поэзию «Дон Кихота», то есть в то, что действительно вечно и универсально, мы обычно погружаемся в литературные особенности, в то, что является временным и частным. И в этом соотношении нет ничего более мелкого и ничтожного, чем рассматривать «Дон Кихота» всего лишь как текст на испанском языке. Этого не следует делать, так как есть много испанских книг, которые демонстрируют более чистый и более правильный язык; что же касается стиля, то в «Дон Кихоте» можно отметить некоторую искусственность и манерность.
Более того, я полагаю, что «Дон Кихот» не может служить подлинным образцом испанского языка и литературного стиля, и немало претерпели те, кто пытался подражать языковым особенностям книги, прибегая, среди прочих зацепок, к легкому и удобному способу ставить глагол в конце предложения. К самым большим неудачникам я отношу имитаторов формы «Дон Кихота»; их превзошли разве только те, кто пытается воспроизводить библейский стиль с помощью коротких фраз, непременной точки в конце каждой фразы и множества «и», стремясь много раз повторять одно и то же. И подобно тому как может возникнуть истинно библейское дуновение и пророческое вдохновение в языке и стиле книг, абсолютно отличных от священных книг иудеев, так же может явиться вдохновение и донкихотовское дуновение в языке и стиле, которые отличаются от языка и стиля Сервантеса в его нетленной книге.
Рассказывают, что в XVII в. один английский король спросил кого‑то из своих придворных, знает ли он испанский язык, и когда тот ответил королю отрицательно, король сказал: «Очень жаль». И так как придворный подумал, что король намерен назначить его послом в Испанию или что‑либо в этом роде, он усердно принялся за изучение испанского языка; а когда изучил его, предстал перед королем и сказал ему об этом, на что король ответил: «Очень рад, теперь вы сможете читать «Дон Кихота» в оригинале». Чем и продемонстрировал монарх свое неглубокое понимание ценности «Дон Кихота», которое в большой степени состоит в том, что это переводимая книга, совершенно переводимая и что ее сила и поэзия остаются при ней в переводе на любой язык.
Никогда я не мог согласиться с тем, что «Дон Кихот» непереводим; более того, я стал верить, что он выигрывает в переводе, и если его лучше почувствовали за пределами Испании, чем в ней самой, это в большой степени связано с тем, что красоту книги не затуманило языковое предубеждение. Точнее говоря, у нас не чувствуют внутреннего величия «Дон Кихота» и потому цепляются за стиль и внешнюю форму. Чего, повторяю, я никому не стал бы рекомендовать.
Важно отделить Сервантеса от «Дон Кихота», добиться, чтобы ядовитую толпу сервантесофилов, или сервантистов, заменил священный легион кихо- тистов. Нам настолько же не хватает кихотизма, насколько чрезмерным представляется сервантизм.
В истории литературы бывают случаи, когда человек порой превосходит автора; и таким образом о том или ином писателе, который производил огромное впечатление на своих современников, мы не' можем судить достоверно и нас поражают авторитет, которым он пользовался, и влияние, которое он оказал, в то время как иной раз автор оказывается выше человека и произведений, написанных им. Бывают люди, которые умирают, не исчерпав своего ума в писаниях, а растратив его в разговорах, беседах и делах. Нас удивляет, что произведения античных писателей, которых превозносили современники, оставляют нас сегодня равнодушными; в таких случаях мы должны предположить, что человек был выше своих произведений. А в иных случаях происходит обратное.
Я не сомневаюсь, что Сервантес — типичный пример писателя, который стоит неизмеримо ниже своего произведения, своего «Дон Кихота». Если бы Сервантес не написал «Дон Кихота», чей сияющий свет озарил и другие его произведения, он фигурировал бы в нашей истории литературы как талант пятой, шестой, тринадцатой величины. Никто не читал бы его пресных «Назидательных новелл», как никто не читает его невыносимого «Путешествия на Парнас» или его пьес. Новеллы и отступления, имеющиеся в «Дон Кихоте», такие как эта неуместная «Повесть о безрассудно–любопытном»,[74] не заслужили бы никакого внимания читателей. Хотя Дон Кихот появился на свет благодаря таланту Сервантеса, он несравненно выше Сервантеса. Строго говоря, нельзя считать, что Дон Кихот это детище Сервантеса; ведь если последний был его отцом, то матерью был народ, среди которого жил и которым жил Сервантес, и у Дон Кихота гораздо больше от матери, чем от отца.
