Г. Первышев
В кино
Рис. В. Ветрогонского
Не гром за рекою —Копыта гремят.Летит за ЧапаемМогучий отряд.
Чапай — командир,На коне вороном,Крылатая чернаяБурка на нем.
Он рубит бандитов,Он гонит их прочь.Но вот над землейОпускается ночь.
Чапаев уводитНа отдых отряд.Уставшие за деньЧапаевцы спят.
Заря загорается,Словно костер.Враги у ЧапаяСнимают дозор.
Обрывистый берегУрала-реки.К Уралу подходятВраги-беляки.
И раненный пулейЧапаев плывет.Всё чаще, всё ближеСтрочит пулемет…
Сестренка и мамаУснули давно,А я всё лежу,Вспоминаю кино.
Ю. Пименов
Поход
Рис. В. Ветрогонского
С отрядом мы ушли в походНа утренней заре.Мы с песней вышли из ворот,Пошли к Орех-горе.
Потом свернули на восток,Пошли через холмы, —По самой трудной из дорогИдти готовы мы!— А если встретится река?— Ну что ж, переплывем!— В лесу дорога нелегка?— Пройдем сквозь бурелом!На свете нет таких преградЧтоб отступил отряд!
Мы все собрались на обед,Уселись у костраИ вдруг заметили, что нетАндрея и Петра.
Пошел искать их весь отряд.Вожатый сбился с ног,Но потерявшихся ребятНикто найти не смог.
Мы их искали два часа,Мы прочесали лес.У нас охрипли голоса,Я на сосну полез…
На свете нет таких преград,Чтоб отступил отряд!
Мы так устали, что порой,Казалось, еле шли,Но мы в овраге за горойИх всё равно нашли.
Мы громко крикнули: «Друзья!..Нашлись!.. Сюда, скорей!..»— Не пропадал ни он, ни я, —Смеясь, сказал Андрей, —
Нам был вожатым дан приказВ лесу от вас отстать.Мы думали: придется насИ ночью вам искать.Да вышло всё наоборот:Кто ищет, тот найдет.
Сказал вожатый: «Молодцы,Мы вас нашли с трудом,Из вас хорошие бойцыПолучатся потом».
Жал руки сразу весь отрядАндрею и Петру,Потом мы с песней шли назадК потухшему костру.
Шумел вокруг сосновый лес.Мы отбивали шаг,Взлетала песня до небес,И каждый думал так:
«На свете нет таких преград,Чтоб отступил отряд!»
М. Земская
Амед
«Это беркут взмахнул над пустыней крылом,
Это сердце, горящее правды огнем.
Это песня о брате далеком моем».
(Из песенки Амеда)Рис. С. Спицына
Амед вдруг начал поспешно застегивать клапаны палатки.
— Ты что, Амед? И так уже темно. Как же я чертить-то буду, на ощупь?
— Э, апа́,[8] джин идет. Нужно окна мала-мала закрывать.
— А джин — это смерч или что?
— Джин — это… чорт, по-вашему, ападжан!
— Что-то ты хитришь, Амед. Шайтан же — это чорт, а джин что, по-нашему, дух. Так я говорю?
— Э, апа́, что джин, что шайтан — одна организация.
Амед умел находить выход из положения.
Русские слова он произносил с певучей восточной интонацией, забираясь в конце фразы на самые верхи, почти воркующие, и наклоняя голову то влево, то вправо. Говорил весело, много, а иногда до того иносказательно, что я понимала его только на другой день.
Но на этот раз не пришлось долго задумываться над тем, что он имеет в виду. Вихрь рванул палатку с такой силой, что несколько кольев выскочило из своих гнезд и вся подветренная сторона палатки взвилась, как вымпел, по столбу, забитому в ее центре.
— Держи большой столб, держи, Амед! Рухнет сейчас.
Но Амед, поймав в воздухе край брезента, рухнул сам на землю и придавил его тяжестью собственного тела.
Теперь центральный столб был спасен, а вся палатка гудела, выла, пищала и скулила, как целый зверинец.
Даже сквозь плотный двойной брезент сочился то струнками, как сквозь решето, то сплошным потоком песок, самый мелкий и потому особенно назойливый.
Лицо Амеда — словно в замшевой коричневой маске, но он всё-таки улыбается:
— Сейчас пройдет. Айда-айда! — торопит он вихрь, указывая ему дорогу в сторону Афганистана.
— Ну вот, будто и потише стало… Я вылезу, забью с той стороны колья сейчас… Где только наш топор?
— Э, апа́, сиди на месте. У тебя глаза плохой, круглый, — много песка летит. У меня — хороший, узенький, — мало песка летит. Я пойду. Круглый глаза даже топора не видит. — И, перекинув через себя край брезента, Амед очутился на улице. Топор лежал, оказывается, под Амедом.
Через минуту палатка только чуть подрагивала и кренилась под утихающими порывами ветра.
— Поет еще? И о чем она всё поет? Я и то так долго не могу.
Теперь нам только оставалось проверить, не унес ли чего из палатки ветер Не сломал ли, не опрокинул ли черепков и находок? Потому что мы с Амедом оба считались археологами. Я — не без колебания, ввиду короткого стажа, зато Амед — вполне уверенно.
Но и деревянные ящики, и пакеты из бумаги, затвердевшей от зноя, словно папье-маше, были невредимы. Из личных же вещей, гораздо небрежнее брошенных на кровать-раскладушку, ветер кое-что утащил. И теперь мои косыночки и письма летели куда-то по пустыне. А может быть, их засыпали уже пески Афганистана, потому что ветер дул именно в ту сторону, а до границы было рукой подать.
— Косыночек-то не жалко, — сказала я Амеду, — а вот писем жаль.
— Ничего, прилетит самолет — новые получишь. Зачем о старых письмах жалеть?
— А если они хорошие?
— Хорошие бы не улетели, — убежденно возразил Амед. — Ну, пойдем завтра искать твои письма, — обязательно найдем. Коллективом пойдем.
И хотя нас в коллективе всего только и было: Амед да я, но перед авторитетом коллектива мне всегда приходилось умолкать.
В безветренные вечера, после работы, взбирались мы с Амедом на крепостной вал обсуждать положение дехкан на зарубежном Востоке. Обсуждения протекали бурно и прерывались только затем, чтобы Амед мог помечтать вслух.
Разговаривая по-русски, он в лицах изображал, как поймает шпиона, как перехитрит, обезоружит, свяжет и поведет сначала в кишлак, только показать, какие бывают шпионы, а потом уже к пограничникам.
Крепость, на которой мы с Амедом жили и работали, была построена еще самыми древними обитателями этих краев — маргианцами, и насчитывала по меньшей мере тысячелетие.
Но Амед уважал нашу крепость не за древность и не за красоту архитектурных форм.
Нет, по сердцу ему пришелся обнаруженный нами в крепостной стене человеческий скелет, как раз напротив входа.
— Грудью заслонил вход врагу, — объяснил мне Амед, хотя на самом деле, может, это было и не так.
Но наука, даже такая точная, как археология, бессильна перед пылким воображением тринадцатилетнего обитателя пустыни.
По молчаливому договору с Амедом, я должна была посвящать его во все свои заботы, тревоги и волнения, — чего бы они ни касались. Иначе он обижался и переставал со мною разговаривать вовсе, подчеркивая изо всех сил свое подчиненное положение.
— Подсобный рабочий Амед? Деньги получает, и хватит с него. Чего он о себе еще думает? Зачем с ним разговаривать?
Беспомощнее всего я себя чувствовала, когда Амед, распевшись, вдруг останавливался и подозрительно оглядывался на меня.
— Плохо пою?
— Хорошо.
— Почему не помогаешь?
Но я положительно не представляла, в каком отделении человеческого голоса могут рождаться все эти звуки, то низкие и рокочущие, как клокотание горного потока, то чистые и высокие, как замирающие голоса ласточек, вившихся во множестве над бойницами нашей крепости. Помогать я категорически отказывалась.
— Ну, тогда пой свои песни.
