не сказать разрушительное, воздействие на сознание и общество народов Востока (East). Он обращается к почти теологической метафоре для выражения этой мысли, так сильна в сознании Кромера была идея проникновения Запада на просторы Востока (Oriental expanses). «Страна, – говорит он, – над которой пронесся дух Запада, наполненный научной мыслью, и, проносясь, оставил неизгладимый след, уже никогда не сможет быть такой, как прежде»[776]. В таких вопросах, как эти, Кромер оказался, как бы там ни было, далек от оригинальности. То, что он говорил, и то, как он говорил, было общим местом в его кругах – как среди имперского истеблишмента, так и среди интеллектуалов. Этот подход разделяли и сослуживцы Кромера – Кёрзон[777], Светтенхэм[778] и Лугард[779]. В частности, лорд Кёрзон всегда говорил на имперском лингва франка и еще более бесцеремонно, чем Кромер, описывал отношения между Британией и Востоком в терминах обладания, в терминах огромного географического пространства, находящегося в полной собственности деятельного колониального хозяина. Для него, как он сказал по случаю, империя – это не «предмет амбиции», но «в первую очередь великий исторический, политический и социологический факт». В 1909 году он напомнил участникам Имперской пресс-конференции в Оксфорде[780], что «мы готовим здесь и направляем к вам ваших правителей, администраторов и судей, ваших учителей, священников и юристов». И этот почти педагогический взгляд на империю имел, по Кёрзону, особое значение для Азии, которая, как он однажды выразился, «взяла паузу и размышляет».
Мне нравится иногда представлять себе великое имперское строение как гигантскую конструкцию наподобие теннисоновского «Дворца искусств»[781], фундамент которого находится в этой стране, где он был заложен и поддерживать который следует руками англичан, где колонии – это колонны, и высоко надо всем этим парит необъятность купола Азии[782].
Так размышляя о теннисоновском Дворце искусств, Кёрзон и Кромер вместе были деятельными членами сформированного в 1909 году комитета департамента, призванного добиваться создания школы восточных исследований. Помимо замечаний о своем знакомстве с местными диалектами, которые он изучил во время своих «голодных путешествий» в Индию, Кёрзон утверждал, что восточные исследования – часть обязательств Британии перед Востоком. 27 сентября 1909 года он говорил в Палате лордов:
…наше знакомство не только с языками народов Востока, но и с их обычаями, чувствами, традициями, историей и религией, наша способность понимать то, что может быть названо гением Востока (East), и есть то единственное основание, на котором мы сможем удержать завоеванную нами позицию в будущем, и нет шагов, способных усилить эту позицию, которые не заслуживали бы внимания правительства Ее Величества или обсуждения в Палате лордов.
Позднее, на встрече в Мэншн-хауз[783] по поводу длящейся уже пять лет войны, Кёрзон в заключение подчеркнул, что восточные исследования – это вовсе не интеллектуальная роскошь. Это, сказал он,
долг империи. По моему мнению, создание в Лондоне такой школы, как эта [школа восточных исследований, которая впоследствии стала Школой восточных и африканских исследований Лондонского университета[784]], является частью необходимого убранства империи. Те из нас, кто так или иначе провел несколько лет на Востоке, кто считает это время счастливейшим временем своей жизни и кто думает, что проделанная им там работа, большая или малая, – это величайшая ответственность, которая только может быть возложена на плечи англичанина, чувствуют, что существует пробел в нашем национальном снаряжении, который должен быть решительно заполнен, и что те, кто находится в лондонском Сити, кто принял участие, денежными средствами или иной действенной и практической помощью, в заполнении этого пробела, исполняют свой патриотический долг перед Империей, способствуют благому и добровольному делу для всего человечества[785].
В значительной степени соображения Кёрзона об исследовании Востока обусловлены целым веком утилитарного британского управления и соответствующей философии в отношении восточных колоний. Влияние Бентама и Милля на британское правление на Востоке (особенно в Индии) было весьма значительным и помогло покончить с чрезмерной регламентацией и рационализацией. Вместо этого, как убедительно показал Эрик Стоукс[786], утилитаризм вкупе с наследием либерализма и евангелизма как философии британского правления на Востоке подчеркивал целесообразность сильной исполнительной власти, вооруженной законодательными и карательными кодексами, системой доктрин, связанной с границами и земельной рентой, а также повсеместным неослабевающим надзором имперских властей[787]. Краеугольным камнем всей системы было неустанно совершенствуемое знание о Востоке, чтобы по мере того, как традиционные общества устремляются вперед и превращаются в современные коммерческие общества, не утратить ни материнский контроль Британии, ни уменьшить ее доходы. Однако когда Кёрзон несколько неуклюже говорил об этом как о «необходимом убранстве Империи», он превращал в статичный образ те действия англичан и местных жителей, при помощи которых они вели свои дела и сохраняли свои места. Со времен сэра Уильяма Джонса Восток для Британии был одновременно тем, чем она управляла и, тем, что она о нем знала: слияние географии, знания и власти, с Британией в извечном положении господина, было полным. Фраза Кёрзона о том, что «Восток (East) – это университет, в котором ученый никогда не получит степени», была еще одним способом сказать, что Восток нуждался в чьем-то присутствии более или менее навсегда[788].
Однако были и другие европейские имперские державы, Франция и Россия в их числе, которые неизменно создавали угрозу (пожалуй, незначительную) британскому присутствию[789]. Кёрзон определенно понимал, что все основные западные державы видели мир так же, как Британия. Превращение географии из «скучного и педантичного» занятия (фраза Кёрзона, описывающая то, что из географии как академического предмета полностью выпало) в «самую космополитичную из всех наук» очень точно отражает это новое и широко распространенное пристрастие Запада. В 1912 году, выступая на заседании Географического общества, президентом которого он являлся, Кёрзон не зря говорил:
…произошла безоговорочная революция, и не только в стиле и в методах преподавания географии, но также и в значении, которое придает ей общественное мнение. Ныне мы почитаем географическое знание как важную часть знания в целом. С помощью географии, и никаким иным образом, мы понимаем действие великих сил природы, распределение населения, рост торговли, расширение границ, развитие государств и блестящие достижения человеческой энергии в ее различных проявлениях. Мы считаем географию служанкой истории… География – наука сродни экономике и политике, и любому из нас, кто пытался изучать географию, известно, что как только вы отклоняетесь от области географии, то переступаете границы геологии, зоологии, этнологии, химии, физики и других близких наук. А потому мы вправе
