Я достал то, что лежало в кармане. Аванс от Курильщика — он не хотел давать, потому что дорогое, но я настоял. Снял колпачок с железного футлярчика, перевернул и потряс. На ладонь выпала сигара. Доминиканская марка — «Arturo Fuente Don Carlos Presidente», больше пятнадцати сантиметров длиною, толще пальца. Пятьдесят баксов, по словам Курильщика, и я ему верил. Вставил ее в потрескавшиеся губы, достал «зиппу», чиркнул трясущимися пальцами. Закурил.
— Ты что там делаешь? — спросил Пригоршня, спрыгнув на дно ямы. Не отвечая, я выпустил дым в рассветное небо. Обычно над Зоной полно туч, все хмурое, мрачное, такие вот места здесь…
Но этим утром было ясно — нас ждали чистые небеса.
Послесловие автора
Значительная часть моего детства прошла в Чернобыле. Днепровская «Ракета» отходила от Речного вокзала, проплывала плотину; четыре-пять часов-и вы на месте. Очень хорошо помню высокий обрывистый берег, на котором стоял городок, и противоположный — пологий, с лугами до горизонта, через которые протекало множество мелких речушек: Старик, Старуха, Рачья… С местными пацанами мы ловили там раков и рыбу — не удочками, это для городских туристов, но бреднем, прямоугольной сетью, натянутой между двумя палками. Солнце жарило как сумасшедшее, ноги увязали в жирном илистом дне, а слепни кусались больно, и все же это было восхитительно. Помню паром, большой и неповоротливый, курсирующий между берегами Припяти, — он страшно нравился мне и, как я понял уже много позже, «запал в душу», — а понял я это после того, как заметил, что во многих придуманных мною историях так или иначе фигурируют паромы, паромные переправы. Помню леса вокруг — какие там были леса! Они были дремучи и заповедны. Вполне вероятно, что уже тогда в дальних чащобах обитали слепые псы и крысиные волки, и на затерянных полянах расцветал жгучий пух. Я не очень любил собирать грибы с ягодами, предпочитаю рыбалку, а вот взрослые собирали часто и притаскивали домой полные корзины. Теперь всего этого должно быть еще больше, как и рыбы. Только она уже двухголовая. Ягоды, наверное, светятся, а грибы ходят и разговаривают.
Странно, но дом бабушки запомнился не слишком хорошо: одноэтажная постройка… Водопровод есть, но сортир — деревянная будка во дворе… Лучше всего в памяти сохранилась спальня, прохладное тихое помещение с высоченным бурьяном за окном, множеством ковров и высоким, под потолок, книжным шкафом. В нем, кроме прочего, стояло собрание сочинений Уэллса — пятнадцать томов, серо-синяя блеклая обложка, тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года издания-и прошитые веревочкой стопки древнего «Вокруг света». В том возрасте мне почему-то больше всего нравились «Когда спящий проснется» и, пожалуй, «Война в воздухе»; «Машина времени» оставляла равнодушной, а вот «Человек-невидимка» и «Остров доктора Моро» сильно пугали. Зато в журналах были два романа, навсегда, как говорится, изменившие мой внутренний мир: «Неукротимая планета» и «Пасынки вселенной». Оба в сокращенном варианте и с шикарными-как мне казалось тогда — иллюстрациями. Уэллса мы спасли, прямо сейчас все пятнадцать томов стоят на полке в шкафу за моей спиной (как-то мы даже проверяли их дозиметром — не фонят), но вот что стало с журналами? Сгорели, утащены радиоактивными бомжами на растопку или для других дел? Да и что с тем домом на обрывистом берегу, с тенистым узким бульваром, где мы играли в футбол — я считался чуть не самым худшим игроком среди юных чернобыльцев нашей улочки, хотя в городе, в своем дворе, был лучшим, — есть ли теперь все это или разрушено? Бабушка давно умерла от рака, во время химиотерапии она медленно сходила с ума, швырялась посудой и бредила. Надпись на странице первого тома Уэллса гласит: «Внуку от бабушки Вали. Увлекаясь фантастикой, умей видеть реальную жизнь и быть в ней реалистом». С назидательностью этой дарственной может соперничать разве что ее банальность. Бабушка была красивой женщиной, она воевала, вышла замуж: за бывшего заключенного Освенцима, одного из немногих оставшихся после концлагеря в живых (я не помню имени деда, только то, что он умер в Белой Церкви уже после 1986 года), от нее осталась куча медалей да вот Уэллс, все остальное затерялось во времени и пространстве, исчезло навсегда. Хотя, по-моему, и медали уже куда-то подевались, я давно их не видел.
Никаких сентиментальных чувств по тому времени, тем людям и тем местам нет. Есть что-то другое… странное и трудноописуемое ощущение. Как и завещала бабушка, я реалист: все это исчезло, его нет, вернее, сильно изменившееся, обветшалое и полуразрушенное, оно существует где-то далеко, где я уже никогда не появлюсь, а в прежнем виде осталось только в пространстве моей памяти. Но и там картины детства постепенно бледнеют, гаснут из года в год, и вскоре, наверное, этот полный яркого летнего солнца (ведь я ни разу не был в Чернобыле зимой или осенью) мирок исчезнет бесповоротно. Теперь, когда уже есть возможность вернуться туда с какой-нибудь экскурсией, я не делаю этого-и не сделаю никогда. Не хочу видеть, во что превратились те места. Лучше я забуду их окончательно. Этот роман-способ прощания с ними, способ стереть Чернобыль, дом и паром из памяти, сжечь их вместе со старенькой подшивкой журнала «Вокруг света». Способ простой и, пожалуй, вульгарный, но, как я успел понять, действенный.
