— Я свидетельствовать не стану! — крикнула Анна Дарабул. — Зачем мне гасить огонь, который меня не жжет.
Зато Илона была не столь непреклонна — выгоднее было держаться заодно с Дорой и Фицко, нежели с Анной.
— А я подтвержу, что вместе с Фицко видела, как капитан давал Вихрю яд!
— А я, — воскликнула Анна, — скажу, что вы вруны и поклянусь, что выведаю, на чьей совести Вихрь. И доложу госпоже!
— Ничего ты не выведаешь, — пригрозил кулаками Фицко. — Только попробуй, разобью тебе сопатку!
Анна злобно рассмеялась:
— Выдаешь себя, Фицко, чисто младенец. Сразу видно: отравителя ты очень даже хорошо знаешь…
Фицко спохватился, осознал оплошку.
— Нечего мне выдавать, — притих он, — а тебе, Анна, советую держать язык за зубами. Не смолчишь — заговорю и я, и тогда не дожить тебе до утра.
— Ну конечно, свернешь мне шею, если я позволю, — отбрила она его.
— В последний раз говорю: наберись ума! — посоветовал ей Фицко. — Зачем мне пачкать руки об такую ведьму, когда знаю, — стоит мне захотеть, еще этой ночью толпа чахтичан с великим удовольствием сдерет с тебя шкуру, вырвет руки-ноги и растопчет, как змею.
Перепуганные Илона с Дорой воззрились на горбуна. Что он замышляет? Изрыгая угрозы, он даже улыбался, но женщины чувствовали, что он горит жаждой мщения и что лучше его не задирать, не то слова его могут стать действительностью.
Анна тоже затрепетала, но виду не показывала:
— Что ты выставляешься? Собака воет — ветер носит. Интересно, как это ты науськал бы на меня весь город.
— Я не делаю из этого тайну! — ухмыльнулся горбун. — Скажи, пекла ли ты на днях ореховые пироги…
Анна побледнела.
— Дьявол! — крикнула она ему.
— Что за пироги? — спросила Дора.
— Что ж, сейчас узнаем, — засмеялся Фицко. — Вот мы тут грыземся, ругаемся, а еще тебе не сказали, что повезешь госпоже и другую весточку, которая ее порадует.
Да говори же, говори! — просила, задыхаясь от нетерпения, Дора.
— Передашь ей, что пастора Яна Поницена уже нет в живых. Нет, пока, может, он и жив еще, но до утра, ну самое большее до завтрашнего вечера вымрет не только он, по и весь приход, потому как рано или поздно они отведают ореховых пирогов, которые умеет печь одна только Анна.
Дора догадалась.
— А что, в приходе не заподозрили, что пироги отравлены? Да и настоящий ли это яд?
— За то, что он настоящий, — хохотнул горбун, — дам голову на отсечение. Майорова в своем ремесле толк знает и всегда угадывает, какое лекарство нам требуется. Порошок, полученный мной, я подсыпал кошке. Только понюхала и тут же окочурилась.
— Скажи, Фицко, как же вы это сделали?
— Чего проще. Анна замесила тесто, расколола орехи и посыпала их чудодейственным порошком. Не сомневайся — я сам это видел. Потом вынула пироги из печи, поджаристые, кругленькие, ароматные — ну просто заглядение! Так и хочется в рот сунуть. И отрядила Анна одну холопку: отнеси, мол, преподобному, пусть отведает. Напекла я больно много, куда девать — не знаю. Не говори только, что пироги из замка, чтоб не подумал, что мы к нему подлизываемся. Пусть лучше думает, что ты сама хочешь ему сделать приятное. Холопка ореховые пироги отнесла, и, насколько знаю, ее не надо было уговаривать представить дело так, что подношение от нее.
Все рассмеялись, одна Анна сумрачно смотрела перед собой.
— Вы только поглядите на Анну, — Фицко ткнул пальцем в нее, — похоже, что ей пастора жалко.
— Не пастора, — отрубила она, — пирогов жаль. Надо было и для тебя оставить. Теперь я убедилась, что ты их и впрямь заслужил!
Нападение на замок
Перебранка разгорелась с новой силой, но, когда в людскую вошел Павел Ледерер, сразу затихла. Хмуро, не проронив ни слова, уселся он на лавку и отозвался лишь тогда, когда довел до крайности любопытство женщин и Фицко, когда на него обрушился град вопросов: так что же произошло в приходе?
А дело было в том, что он был послан в приход узнать, чем кончилась история с пирогами. Его предупреждение не запоздало: дарованных пирогов так никто и не успел отведать.
— К сожалению, ничего не получилось, — сказал он, искусно изображая опечаленность и гнев по поводу неудавшейся затеи. — В приходе все на редкость осмотрительны. Пироги показались подозрительными, никто их и не коснулся. Как раз когда я явился туда, батрак священника привел сельского пастуха с его псом Бундашем, совсем лысым от парши.
«Слыхал я, — обратился священник к пастуху, — что ты не знаешь, как поступить с Бундашем, что тебе жалко убивать его. Я помогу. Он получит снадобье, от которого и кости перестанут стучать, и забот никаких не будет». И он бросил собаке нарезанный ореховый пирог. Сперва у пастуха засветились глаза от радости, что его несчастный пес дождался такого лакомства, но потом вдруг он подскочил к нему и стал отгонять: «Ишь ты, что он ест! Это и я могу попробовать!» — «Оставь его, — остановил пастуха священник. — Не завидуй Бундашу!»
— Пес еще и не сожрал всего, что ему бросили, как уж повалился на пол, задергался, словно волки рвали ему нутро, и дух из него вон.
Пастух заплакал, завздыхал, не понимая, как это Бундаш мог после такого лакомства околеть. И теперь, — продолжал Павел Ледерер, — по всем Чахтицам разнесся слух, что кто-то из замка хотел отравить священника. Шум поднялся превеликий. Еще когда я был в приходе, туда прибежали люди, оглядели Бундаша и оставшиеся куски пирога и ну ругаться, проклинать. Тут кто-то указал на меня пальцем: «Этот тоже из замка!» Раздался зловещий гул, на меня замахали кулаками. Я счел за благо уйти восвояси. Несколько мужиков бросились за мной, но пастор их задержал. Нынче ночью лучше не смыкать глаз. Возмущенные чахтичане, как пить дать, нападут на замок.
— Не беда, я живо наведу порядок! — вскинулся Фицко. — Прикажу запереть ворота, пандуры с гайдуками пускай будут наготове. Ничего с нами не случится. А ты, Павел, скажи, кто, по-твоему, хотел пастора отравить?
— Алжбета Батори и ты, Фицко.
Анна рассмеялась:
— Вот так, Фицко! Видать, не с меня сдерут шкуру, не мне перебьют руки-ноги!
Бросим на нее злобный взгляд, горбун побежал отдать приказ гайдукам и пандурам готовиться к бою.
Только закрыли ворота, а за ними уж зашумела возмущенная толпа. Сжатые кулаки мелькали в воздухе, раздавались выкрики:
— Отравители, убийцы!
— Поджечь замок и отправить злодеев в преисподнюю!
Возмущение разгоралось, как костер на ветру, и смельчаки уж стали наваливаться на ворота, чтобы их вышибить. Когда перед воротами появились красные униформы пандуров и гайдуков, получивших приказ защитить замок и его обитателей, возмущение только усилилось. Люди зашумели еще громче, когда к воротам приковылял Фицко. Попытка отравить священника вызвала такое сильное негодование, что угрожающий вид Фицко не возымел обычного действия.
— Откройте, откройте! — взывала толпа.
— Выдайте нам этого колченого дьявола!
На Фицко сыпался град каменьев. Но он стоял недвижно, словно был неуязвим.
— Бросайте, бросайте, по крайней мере, будет чем играть. Ха-ха, игра что надо: один камень — одна разбитая башка!
Он тут же поднял камень и нацелил в того, кто только что крикнул: «Выдайте нам этого колченого дьявола!» Мужик завыл от боли и злости — камень угодил ему прямо в голову. Потом уж Фицко подымал камень за камнем и, дико хохоча, бил без промаха.
— Вам еще не надоело? — ревел он. — Ну давай, еще давай, чтоб на каждую башку по камню.
Толпа растерялась. В глазах суеверных людей горбун снова становился не человеком, а чудищем, наделенным сверхъестественной силой. Фицко чувствовал, что перевес на его стороне, и потому действовал все более дерзко.
— Пандуры и гайдуки, рассыпайся, вы тут ни к чему! — орал он. — А то оставайтесь, увидите, как я сам со всеми управлюсь!
Фицко подскочил к воротам, открыл их и заверещал:
— Ну-ка, есть охотники померяться со мной силой? Так измолочу, что родная мать не узнает. Валяй сюда, герои! Храбрости не хватает? Я вам покажу, с кем имеете дело! А ты, сатана, помоги, милостивец!
Теперь и самых разумных охватил суеверный страх. Горбун прилюдно признается, что продал душу дьяволу!
Фицко тут же приметил действие своих слов; воинственный запал людей совсем угас. И он бросился на ближайшего человека. Обвился вокруг него руками и ногами, чисто четырьмя змеями, повалил его на землю и тут же прыгнул на следующего.
Некоторое время спустя Фицко стоял один перед открытыми воротами замка. Он трясся в бешеном хохоте, который катился вслед за бегущей толпой, точно мутный, грязный поток.
— Скажи, Фицко, неужто и впрямь продался дьяволу, — спросил его Павел Ледерер, — раз у тебя такая силища и везение?
— Дьяволу, думаю, я не надобен. Сколько раз взывал к нему, а он не является, и все. Я бы, конечно, продал ему душу, ей-ей! Так что скажи ему об этом, если с ним встретишься, хе-хе-хе!
