Снаружи все обратились в слух: поначалу ничего не было слышно, но вскоре прозвучал победный возглас горбуна:
— А, вот ты где, мерзавка!
Потом они услышали шум борьбы, падение тел, неразборчивые выкрики, выдававшие злобу Фицко и смертельный страх Анны.
Минутой позже снова наступила тишина. Горбун одной рукой крепко сжимал ноги Анны, а другой — ее горло. Она была целиком в его власти и осознавала, что спасти ее может одна только мольба.
— Пожалей, Фицко, — смиренно взмолилась она, — и я всегда буду исполнять любое твое желание. Любой твой приказ!
— Так я тебе и поверил, хитрая ведьма! — зашипел горбун. Их разговор был недоступен и самому изощренному слуху.
— Ради Всевышнего, сжалься надо мной!
— Не верю и тебе, — процедил он сквозь редкие черные усы, — и все же дам тебе еще одну возможность. Если ты прилюдно признаешь, что сама хотела отравить пастора и погубила Вихря, обещаю сохранить тебе жизнь.
Дверь отворилась, и любопытные отступили подальше, чтобы не оказаться рядом с горбуном.
— Теперь послушайте, люди, кто отравитель! — воскликнул он голосом, исполненным достоинства. И, слегка зажав глотку женщины, прошипел: — Говори, Анна Дарабул!
— Признаюсь, что хотела отравить пастора и Вихря тоже я отравила. А вину хотела свалить на Фицко…
Анна Дарабул прохрипела это как можно громче, но сообразила, к каким последствиям приведет прилюдное признание, которое спасает ее лишь от немедленной смерти. Она отчаянно завизжала, пока горбун снова не сжал ее горло.
— Вы слыхали? — крикнул он.
— Слыхали, — прогудел ответ.
— Так подохни, ведьма, прежде чем успеешь всех нас отравить, — заорал Фицко голосом, хриплым от возбуждения. Он протянул к горлу Анны и вторую руку и обеими сжал его, будто железным обручем.
Охваченная смертельным ужасом, чувствуя дыхание смерти, она попыталась еще что-то сказать, но Фицко стал ее душить. Стиснув зубы, он сдавил ей горло и злобно следил, как синеет ее лицо, как вылезают из орбит маленькие глазки и из морщинистого, кровью налитого беззубого рта вываливается язык.
— Вот сейчас один из нас и исчезнет, чертова ведьма! — тихо прозвучали напутственные слова горбуна.
Безмолвно и недвижно смотрели люди, как человек убивает человека. Ни в ком не было ни следа жалости. Лишь дети кричали и плакали. Возможно, только они и ощущали, какое в эту минуту совершается злодеяние.
Позади толпы стоял Павел Ледерер и терзался сомнениями: следует ли ему упреждающим окриком остановить Фицко или бездеятельно наблюдать, как в чахтицком замке одним злодеем становится меньше? Что ж, пусть сгинет!
Сегодня она, завтра остальные — заодно со своей госпожой!
— Все, скапутилась! — крикнул наконец Фицко и поднял Анну вверх, словно ворох тряпок. Потом добавил: — А вам советую держать язык за зубами. Не трезвоньте про это дело. Скажите мне спасибо, что избавил вас от этой бешеной бабы, которая однажды всех нас могла отправить на тот свет. А теперь проваливайте: близится полночь, час духов, и Анна — свежая покойница может пожаловать к вам в виде привидения. Ха-ха!
В один миг двор опустел, лишь Павел Ледерер стоял, привалившись в задумчивости к стене.
Горбун отнес Анну в конюшню и, точно бревно, бросил ее на мертвого коня. И хохотнул на прощание: «Со святыми упокой!» Потом вытер руки, будто хотел стереть с них налипшую грязь. Выйдя из конюшни, заметил Павла Ледерера, подбежал к нему.
— Спасибо тебе, приятель! — восторженно воскликнул он. — Сегодня ты доказал, что ты настоящий друг. Спас меня от верной смерти.
— Не стоит об этом.
— Но объясни, как это тебе удалось прийти в самую подходящую минуту, чтобы спасти меня?
— Видишь ли, что-то не спалось, — Павел принуждал себя говорить душевным тоном, хотя чувствовал неудержимое отвращение, ибо в приливе благодарности Фицко жал ему руку, — и я вышел подышать свежим воздухом. Вдруг вижу, ты с оглядкой крадешься к стойлам. Я знал, что идешь к Вихрю, чтобы покончить начатое дело. В эту минуту из людской тенью скользнул кто-то, и едва ты скрылся в конюшне, пробрался туда и стал следить за тобой. И я тогда подкрался к стойлам и стал тоже смотреть. Когда Анна выбежала и устроила переполох, я выпустил тебя, а дверь снова запер на засов. Да, что верно, то верно: вмешался я вовремя.
— В самое время, ха-ха-ха!
И он, подскочив, обнял Павла и прижал его к своей полосатой впалой груди — от отвращения у Павла мороз по коже пошел.
Они завернули за угол конюшни, там Фицко натянул на себя рубашку и ментик, которые в спешке тут сбросил с себя. Одновременно он продолжал рассыпаться в благодарности:
— Слушай, приятель, я у тебя в долгу и хочу вернуть тебе деньги, которыми ты со мной поделился, а в будущем любое вознаграждение оставишь себе целиком. Обещаю тебе, что таких вознаграждений будет изрядно, потому как я всегда буду лить воду на твою мельницу.
Павел Ледерер не переставал изумляться.
И потом, учти, — продолжал Фицко, — я уже и на твоего отца не могу злиться.
— Что ты сказал? — перебил его Павел с деланным удивлением. — Ты знаешь моего отца? Тебе пришлось иметь с ним дело?
— Ради тебя я прощаю твоего отца. Я никогда не знал, что такое отец, но, думаю, если бы я продолжал ненавидеть твоего родителя и собирался бы ему мстить, дружба моя была бы неискренней. И знай: я прощаю в первый раз в жизни.
— А где мой отец?
— Не знаю. Правда не знаю, где он. Но обязательно разузнаю. И не ради него самого, а ради девушки, которую он взял под свое крыло. Кто эта девушка? Красотка Магдула Калинова, сестра разбойника, которую я столько же люблю, сколько ненавижу ее брата.
— А что ты собираешься с ней делать?
— Взять ее в жены, — лицо горбуна омрачилось, смех застрял в горле, — а не получится…
Павлу с трудом удалось скрыть ужас при виде рук Фицко, хватавших воздух искривленными пальцами, точно они уже сжимали невидимое горло… Он чувствовал невыразимое отвращение к нему, да и к себе, сумевшему снискать дружбу этого злодея. Ему казалось, что он оскверняет себя этой дружбой, хотя знал, насколько она притворна и служит лишь благородной цели.
Пойманный с поличным
Павел Ледерер вернулся к себе в удрученном состоянии. Будущее страшило его: долго ли ему удастся, прикрываясь дружбой с Фицко, сохранять связи с лесными братьями и уведомлять их обо всем, что творится в замке? А как отомстит ему Фицко, узнав, что он предавал его, хотя тот считал его другом?
В людской Фицко нашел Дору, Илону и кое-кого из челяди. Они оживленно обсуждали случившееся. Все были уверены, что Вихря отравил Фицко, но об этом никто не обмолвился. Случай с Анной был для них достаточным предупреждением.
Когда горбун вошел, все замерли.
— Теперь, Дора, ты уже знаешь, что сообщить госпоже?
— Сообщу, как ты скажешь…
— Передай ей, что Вихря отравили и что я, возмущенный этим неслыханным душегубством, ту же на месте и задушил злодейку.
— А что с капитаном?
— О нем сообщи только, что он исчез, и скажи, что его исчезновение — самая большая загадка, потому что о причинах, вынудивших его к этому, нет ни у кого ни малейшего понятия.
— А если она спросит, что люди об этом говорят?
— Скажи, что ничего не говорят. И еще, Дора: в Пьештянах не забудь остановиться в трактире «У трех зеленых лип». Напомни трактирщику, чтоб не спускал глаз с кастеляна, и пусть даст знать, что тот делает, к чему готовится, почему лечится на чудодейственных водах и зачем ему вдруг понадобились здоровье, молодость и сила.
Потом Фицко направился к слесарю и постучал в его окно.
— Павел, спишь?
— Нет, не сплю.
— Мне нужна твоя помощь. Ты писать умеешь?
— Умею.
— Есть под рукой бумага, чернила и ручка?
Павел Ледерер поставил на стол чернильницу, развернул бумагу и наточил перо.
— Кому собираешься писать письмо?
— Не милашке, вовсе нет. У меня еще не было такой подружки, чтоб умела читать. Ни о чем не спрашивай, скоро и так все узнаешь и немало удивишься. Во всем мире об этом, кроме меня, будешь знать только ты. Стало быть, пиши: «После долгих лет труда, по трезвом размышлении, я пришел к выводу, что воровать — куда лучшее ремесло, нежели служить сторожем чужого добра и ловцом грабителей. А посему на этом месте вы найдете лишь письмо со всем моим жизненным опытом, за который я вознаградил себя содержанием этой замечательной шкатулки». Так, этого хватит. А теперь еще подпись.
Павел Ледерер старался изо всех сил, чтобы у него, пока он писал, не дрожала рука. Он не знал, в какую шкатулку, должно быть вложено это письмо, но понимал, что становится орудием преступления. Что ему делать? Разорвать написанное и отказаться от своего участия в загадочном и явно преступном замысле Фицко? Но сделай он это, он лишится доверия горбуна: порядочный человек, желающий иметь чистые руки, заслужит лишь его презрение и ненависть. Тогда в замке ему уже нечего будет делать. Тут же мелькнуло и опасение, что Фицко, если захочет однажды убрать его, запросто свалит это преступление на него. Ведь Павла легко уличить его же собственным почерком.
