— А за кого я должен расписаться? — спросил он спокойно.
— Не за себя, разумеется, — засмеялся Фицко. — За кого — ты, наверное, догадался. Если нет, хоть попытайся!
— За капитана пандуров, за Имриха Кендерешши, — ответил Павел после недолгого раздумья, хотя сразу понял, кому хочет повесить горбун на шею свое преступление.
— Умен ты, братец, ха-ха-ха! Давай подписывай. Так, дело сделано. И чтоб ты не счел меня неблагодарным, я вознагражу тебя за твой труд. Оставь на ночь дверь открытой, чтобы я не будил тебя. Утром найдешь плату на столе. Причем плату, какую не получал еще ни один писарь или нотар[48] за такие коротенькие каракули.
В то же мгновение Фицко исчез. Хотя Павел и успокаивал себя, что ничего другого сделать не мог, совесть грызла его. Но вдруг лицо его прояснилось. Надо было подкараулить горбуна и посмотреть, что он задумал. Тогда при удобном случае он сможет и разоблачить злодея.
Он задул свечу и подошел к окну, откуда были видны двор, крыло замка, где находились покои Алжбеты Батори, людская и вход в подвал. Павел видел, как Фицко исчез в своей берлоге и там тотчас погасил светильник. Он знал, что Фицко не лег спать, и чувствовал, что глаза горбуна рыщут по всем уголкам двора и окнам, чтобы знать, не бодрствует ли кто. Чуть позже Павел увидел, что горбун выбрался из людской и вдоль самой стены крадется к замку. У входа он прижался к колонне и с минуту постоял там, после чего подошел к двери и исчез за ней. Вышел он обратно спустя полчаса, а может, и целый час. Осторожно, все время оглядываясь, он приблизился к подвалу. Снова окинул глазами замок, двор, людскую и скрылся за дверью.
Павел Ледерер был убежден, что горбун совершил в замке кражу и теперь относит добычу в укрытие. Предстояло решить трудную задачу — выследить, куда он прячет награбленное.
Незаметно он подбежал ко входу в подвал, прислушался. Фицко топтался еще у двери, и слабые звуки, которые достигали слуха Павла, свидетельствовали, что горбун высекает огонь. Павла Ледерера обдало холодом, когда он представил себе, что случилось бы, если бы Фицко не удалось высечь огонь или он обнаружил бы, что светильник, висевший у входа, высох, без масла, и ему пришлось бы вернуться. Павел окинул взором недалекие деревья, за которыми он мог бы при необходимости спрятаться.
Однако, наклонившись к замочной скважине, он перестал опасаться скорого возвращения горбуна. Павел увидел, что Фицко удалось высечь огонь. Он засмеялся, наблюдая, как горбун вытаскивает из черного суконного мешка темный, ослепший фонарь. Значит, ему не повезло: фонарь злодея, завернутый в толстое сукно, по дороге погас.
Минуту спустя он услышал шум: это Фицко спускался по лестнице; в замочную скважину он приметил, как Фицко в мигающем кругу света пробирается между двумя рядами бочек и исчезает между ними. Не колеблясь, Ледерер мягко нажал ручку и спустился вниз. Он двигался без малейшего шума, словно тень. Фицко уже совсем скрылся из виду, лишь яркое пятно света, расплывавшееся во тьме и очерчивавшее контуры бочек, указывало, в каком направлении нужно двигаться.
Затаив дыхание, Павел сошел по ступеням вниз и, укрывшись за выступом, увешанным ушатами и кувшинами, стал следить за Фицко. Тот приближался к большой бочке в конце коридора, образованного всякими — большими и маленькими — бочками.
Там он поставил на пол лампу, протянул руку и вытащил из-за ближайшей бочки заступ. Потом снял мешок, висевший у него на груди и скрывавший ее впадину. Нежно погладив мешок, он опустил и его на пол.
Копать он начал под огромной бочкой. Из ямы извлек ящик, открыл его и потряс в воздухе — внутри зазвякало золото. Потом он поставил ящик на пол, развязал мешок и запустил внутрь руку. Опустил он ее и во второй, и в третий, и в четвертый раз, вытаскивая поочередно множество украшений, драгоценных камней в оправе дорогих металлов. То были драгоценные семейные украшения двух родов — Батори и Надашди. Этими сокровищами украшали себя благородные дамы обоих родов еще столетия тому назад, и Алжбета Батори с благоговейным трепетом показывала их гостям в особо торжественных случаях. У каждой семейной реликвии была своя история и своя невообразимая ценность.
Фицко рылся в них с явным наслаждением, и Павел Ледерер не смог бы сказать, что сверкает сильнее: похищенные каменья или глаза горбуна.
Налюбовавшись вволю драгоценной поживой, горбун уложил ее в ящик и снова взялся за заступ. Должно быть, хотел закопать клад как можно глубже. Павел не стал ждать, когда горбун закончит свое дело. Он, едва дыша, растаял в темноте, словно привидение.
Убедившись, что вокруг нет никого, кто мог бы следить за ним, он прокрался в свое жилище, лег в постель и стал ждать обещанного Фицко вознаграждения.
Язык, развязанный вином
Время шло, и Павел Ледерер не мог объяснить себе, почему Фицко все еще не возвращается. Не вздумал ли он перепрятать клад в другое место? Он уже готов был снова вернуться в подвал, узнать, в чем дело.
Так прошел час.
Наконец он услышал шаркающие шаги. Закрыв глаза, Павел принялся храпеть. Он слышал, как Фицко вошел в комнату. Чуть приоткрыв глаза, увидел, что горбун поставил на стол кувшин с вином и две чаши, извлек из сукна фонарь и также поставил на стол.
— Не вози рубанком, — заговорил он, подойдя поближе, — так храпишь, что весь замок трясется. Хватит дрыхнуть, давай-ка лучше выпьем, чокнемся за дружбу!
Павел передернулся, протер глаза.
— Это ты, Фицко? — удивился он.
— Ну я, только не делай вид, что ты увидел дух Анны Дарабул или еще какое страшилище. Хоть я тоже страшилище, ха-ха-ха, но тебя не обижу.
Было ясно, отчего горбун так задержался в погребе. Стоило заглянуть в кувшин, а он, видать, ох как глубок! Фицко прошел, пошатываясь, между столом и постелью, а когда наконец уселся на лавку, то распластался на ней, точно куча тряпок.
— Пей, дружище, — подбадривал он Павла Ледерера, неверной рукой разливая вино. — Будем пить по-господски, из чаши, а не прямо из кувшина. Такого вина ты еще не отведывал, это точно! По крайней мере, оно старше нас обоих вместе взятых. А запах! Аж щекочет в носу, и цвет-то какой — золотисто-прозрачный, как у масла. Что ж, давай чокнемся за верную дружбу!
Павел Ледерер отведал чудесного напитка.
— Чудесное зелье! — искренне выдохнул он.
— Еще бы! — оживился горбун, снова наполнив чаши. — Это лучшее здешнее вино, госпожа бережет его для самых знатных гостей. А раз их здесь нет — мое счастье!
— А вдруг госпожа узнает, что ты балуешься самым дорогим ее вином?
— Ха-ха-ха, ты и впрямь забавный парень. Будь у меня мать или отец, и то, думаю, они бы не тревожились за меня так. Но погоди, а то как бы за разговором не забыть о главном!
Он вынул из-за пазухи мешочек с деньгами. Шумно опустил его на стол, затем высыпал звонкое содержимое.
— Слово мое — закон: возвращаю тебе часть своей прибыли. Посчитай! Это моя благодарность за дружбу и помощь. Ты первый, кто смекнул, что дружба со мной дает хороший навар. Во мне ты не обманешься. Но беда тебе, Павел, коли я обманусь в тебе.
Фицко сделал такую уродливую гримасу, что Павлу Ледереру стало не по себе. Он залпом осушил чашу, чтобы скрыть свою растерянность.
Павел не переставал удивляться странной привязанности горбуна. И чем больше тот пил, тем больше выказывал свое отношение.
— Знаешь что, брат, — разоткровенничался горбун. — Давай, помоги мне найти Магдулу Калинову, эту вражью девку, что из головы у меня не идет ни днем ни ночью. Я наверняка свихнусь, если она в конце концов не станет моей. Помоги мне найти ее, я ведь тут, чтобы ты знал, долго не задержусь, уеду на чужбину, стану сам себе голова. Тут я оперился, а там устроюсь еще лучше!
Вино совершенно развязало ему язык. Он уже признался даже в том, что очистил сокровищницу чахтицкой госпожи.
— А куда ж ты спрятал этот клад? — не без умысла спросил Павел.
— Про это ни-ни! — вскочил Фицко. — Место укрытия никому не выдам. А кто о нем узнает, тому смерть!
Чем меньше вина оставалось в кувшине, тем больше узнавал Павел о замыслах горбуна, который собирался скопить как можно больше не только для себя, но и для дружка — пусть, мол, и он оперится золотым оперением. Отомстив всем, кто унизил его, он хотел податься подальше вместе с Магдулой Калиновой. Он заставит ее пойти с ним.
— Павел, дружочек, — бормотал пьяный Фицко, — я верно служил госпоже, любил ее, боготворил. За службу, что правда, то правда, она щедро вознаграждала меня, платила мне и за то, что я рисковал жизнью и каждый день готов был повенчаться с виселицей. Но она презирала и презирает меня, велела лупить меня палками. Меня! О, она дорого заплатит за это! Вихрь — уже падаль, сокровища ее у меня, и это еще не все. Я ей покажу, на что способен. И той франтихе из Врбового, и Калине, и Дрозду, и Кендерешши — всем тем, перед кем я в долгу. Пусть трепещут…
