— Нет, если он опять будет хандрить.
— Вот уж не поверю, что такой жизнерадостный мальчик может хандрить!
Пруденс промолвила:
— Придется поверить. — Она пригубила кофе и сделала паузу, чтобы Руфа могла подумать о возможном значении ее слов. — Все свои вспышки раздражения он оставляет для меня. Ты поймешь, о чем я говорю, когда у тебя самой будет ребенок.
Руфа ощущала себя совершенно раздавленной. Ей казалось, что Пруденс знает, что они с Эдвардом занимались любовью всего один раз.
— Полагаю, что это произойдет достаточно скоро, — продолжила Пруденс. — Очевидно, именно поэтому Эдвард так спешил жениться. Советую тебе поторопиться с этим.
— Почему ты не рожала больше? — Руфа спросила это без всякого умысла, но тут же поняла, что попала в цель, напомнив Пруденс о разнице в возрасте.
Пруденс натянуто рассмеялась.
— Спасибо, мне вполне хватило Тристана. Когда у тебя найдется пара свободных часов, я тебе расскажу об ужасных отношениях с его отцом. — Она взяла печенье, посмотрела на него и положила обратно на тарелку. — Первый развод самый ужасный. Я бы не пережила его без Эдварда.
У нее были голубые глаза миндалевидной формы. Слишком маленькие, по мнению Руфы. Возможно, поэтому ее взгляд был таким жестким. Мысленно она умоляла Пруденс перестать откровенничать с ней.
Но от нее не так-то просто было отделаться. Она совершала ловкие маневры, готовясь к тому, чтобы вести огонь под флагом откровенности.
— Он был для меня опорой, надежной опорой на протяжении всей моей жизни. Должна признать, я всегда воспринимала его как нечто само собой разумеющееся. Я полагала, что он всегда будет в нашем распоряжении. Мне следовало прибрать его к рукам, пока у меня был шанс.
Щеки Руфы покраснели. Ее охватила паника.
— Когда он просил тебя об этом?
— Он меня не просил, — ответила Пруденс. — Мне самой следовало предложить ему. Но ты понимаешь, Руфа, я не думала, что это необходимо. — Она продолжала улыбаться, но Руфа ясно видела, что она просто в ярости. — Он тебе рассказывал о том, что произошло в Париже?
— Да, он сказал, что вы поссорились. Из-за меня.
— Не персонально из-за тебя, — возразила Пруденс. — Я думаю, что мы поссорились из-за того, что Эдвард считал, что он холостяк, и, следовательно, может жениться на ком захочет.
Эти слова изменили все вокруг, и Руфа уже не могла ничего понять. Неужели Пруденс считала себя его законной женой? Но это совершенно невозможно.
Что-то в ее реакции смягчило Пруденс. С ее лица исчезла вызывающая любезность. Она выглядела уставшей.
— Это одно из основных различий между мужчинами и женщинами, — заметила она. — Когда женщина говорит, что не замужем, то она имеет в виду именно это. Когда мужчина говорит, что он холостяк, он имеет в виду только то, что женщина, с которой он спит, недостаточно хороша.
— Эдвард не такой, — заявила Руфа. Она не собиралась всерьез принимать слова Пруденс.
— О, я знаю, он — воплощенное благородство, он никогда не позволит вам забыть об этом. — В словах Пруденс чувствовалась обида. — Именно поэтому он бросился чинить крышу Мелизмейта и спасать вашу семью. Все это было связано с его нелепой привязанностью к Настоящему Мужчине.
Руфа опустила голову. Ее собственная глупость, а также нищета ее семьи, по существу, вынудили Эдварда совершить благородный поступок и жениться на ней. Пруденс хотела внушить ей мысль, что Эдвард совершил этот романтический поступок, не считаясь с чувствами женщины, которая любила его. И он не хотел заниматься любовью с Руфой потому, что все еще чувствовал себя связанным с той, другой, женщиной. Жестокость ситуации, описанная Пруденс, заставляла Руфу поверить в то, что это должно быть правдой.
— Пру? — донесся голос Эдварда из коридора.
— Мы здесь! — Услышав мужской голос, Пруденс оживилась, в ней словно зажегся какой-то внутренний свет.
Эдвард вошел в комнату.
— О, вот вы где. — Он посмотрел на них обеих.
Пруденс улыбнулась ему.
— Привет. Где ты скрывался все утро?
— Извини, мне нужно было поработать.
— Руфа прекрасно заботится обо мне.
Эдвард нахмурился. Он часто хмурился в присутствии Пруденс.
— Хорошо. Я думаю, что нам пора идти, если мы собираемся позавтракать. Только, пожалуйста, не заставляй меня надевать галстук.
— В такую жару? Я не садистка. — Пруденс вскочила и поцеловала Эдварда в щеку. Ее пальцы смахнули воображаемую пылинку с его плеча. — В любом случае ты выглядишь великолепно в этой рубашке.
Глядя на них, Руфа впервые поняла, почему ей было так неприятно видеть их вместе. Между Эдвардом и Пруденс явно существовала физическая близость. На языке, понятном только женщинам, Пруденс рассказала ей о том, что произошло в Париже. Она и Эдвард, несомненно, все еще были любовниками, и, что касается Пруденс, она вовсе не собиралась прекращать отношения.
* * *
После этого все изменилось. Пруденс не смогла бы продемонстрировать ей это более явно, даже если бы она прокричала в мегафон, — между ней и Эдвардом существовали гораздо более длительные и более близкие отношения, чем было представлено Руфе, и Пруденс просто хотела, чтобы Руфа знала, что положение молодой красивой жены вовсе не было таким уж неуязвимым, как казалось.
Было ли это предупреждением о том, что она все еще опасна? Руфа помахала им рукой, когда они удалились, совершенно удрученная необычностью ситуации. Пруденс вовсе не была бы опасной, если бы Эдвард не лежал рядом с ней, Руфой, не прикасаясь к ее телу, разве что случайно. Их разделяли не дюймы, а мили. Догадывалась ли об этом Пруденс? Было ли это так явно?
На какое-то мгновение Руфу, которая так и стояла в пустой гостиной, вцепившись в поднос, охватила тревога. На нее вдруг вновь нахлынул страх темноты, мучивший ее со дня смерти отца. Под темнотой она подразумевала невозможность достучаться до окружающих, полное, беспросветное одиночество. Эдвард спал с этой женщиной, когда ездил в Париж, чтобы прекратить их отношения. У Пруденс была сила, которой не было у нее. Если бы Пруденс захотела разрушить ту хрупкую оболочку, которую Руфа только начала создавать для защиты от темноты, ей бы вполне это удалось.
Страх отступил, как только она подумала о муже. Он самый благородный человек в мире. Он любит ее. Самое меньшее, что она может сделать для него, это доверять ему. Ей не нужно было заглядывать глубоко в свою душу, чтобы понять, что Эдварду она могла доверить свою жизнь.
Солнце играло на серебристых поверхностях ее кухни. Прищурив глаза, Руфа поставила поднос на подставку для сушки посуды. Упоминание о сексуальной привлекательности Эдварда, в то время когда она так страстно желала близости с ним, вывело ее из душевного равновесия. Но если она не сможет доверять ему, то во что она вообще сможет верить?
