Фотий опять заезжал сюда. И ему еще больше все легло к сердцу, особенно после мерзкой возни с владимирским ворьем. Сверял грамоты, отворял погреба и бертьяницы, посылал Федорова пересчитывать владычный, зело поредевший скот, выяснив, что и кони попроданы, и села захвачены невесть кем, что и наместник Щека тут «руку приложил», и клирошане знатно попользовались митрополичьим добром. Вся эта докука не давала перейти к главному: к духовному и молитвенному вразумлению братии монастыря и местных сельских иереев, иных едва разумеющих грамоте, к воспитанию в малых сих высокого духа по слову Спасителя: «Вы есте соль Земли, и ежели соль не солона будет…» Мирское мешало внедрению духовного, и Фотий обдумывал уже сотворить окружное владычное послание ко всем иереям Владимирской земли, сотворить собор епископов – с чего, собственно, надо было начать! И многое надо бы сделать, до чего у него все еще не дошли руки.
Вечером этого дня, второго июля, отслужив вечерню, Фотий в легком открытом возке-коробе, плетенном из лыка, отправился к себе, в Сенежскую волость, на Святое озеро, заранее предвкушая тамошние покой и уют. Смеркалось, но ночь тут была не темная, южная, когда небо черным колпаком накрывает землю, а какая-то иная, прозрачная, что ли, вся из шорохов и потаенных светов. Дерева стояли, повитые туманом, и тонкий комариный звон один нарушал ясную, разлитую прощальным приветом гаснущего неба, тишину. С ним было всего двое спутников: священноинок Пахомий, болгарин, приехавший, как и Патрикий, вместе с ним, да Федоров, с которым, невзирая на его постоянную угрюмость, Фотий уже сдружился и не отпускал его от себя. Владычный даньщик с одним из своих кметей скакали верхом где-то там, напереди, откуда временем доносило глухой топот копыт коней по лесной дороге. А так – только тарахтел, покачиваясь, возок, ровно бежали кони, и Фотий, отгоняя сорванною веткой настырное комарье, внимал тишине лесной пустыни, запахам леса, вечерней свежести, которую временем перебивали струи дневного тепла, задержавшиеся в чащобе темных боров.
– Благодать! – вымолвил Фотий, припомнивши круглое русское слово, и Пахомий молча склонил голову, соглашаясь с владыкой. Ухнуло, мало не испугавши коней, и с тяжким хлопаньем крыльев промчалась над головою большая ночная птица, и разом смолкла, еще более означив тишину. А уже вскоре запоказывались изба и владычные хоромы, выплыла из тумана церковка, срубленная в обло, с крутыми свесами двускатной кровли и трогательно протянувшейся в ночное небо крохотною чешуйчатой главкой на тонкой шейке, схожая с круглым, едва заостренным кверху грибом. Причуды русских древоделей не переставали изумлять Фотия, привыкшего к окатистым главам каменных храмов Константинополя. Замычала, словно приветствуя его, корова, затявкала собака – приехали!
Поспевал ужин. Фотия ожидала баня, истопленная с утра, выстоявшаяся, и хозяин с Федоровым уже собирались, в два веника, парить митрополита. Русская эта услада была в диковинку Фотию, густой пар переносился трудно, веники поначалу страшили, но такая благость и легота разлились по всему телу, когда он, отдыхая, обернутый в полотно, и поминутно отирая платом чело, пил в предбаннике малиновый квас, слегка хмельной, выстоявшийся в погребе за целую зиму, что он временем даже и сквернавца-ключника позабыл. А мужики – и хозяин, и Иван Федоров, тоже обмотавши чресла убрусом, сидели тут же, довольные, и тоже пили медовуху и квас. Дивно было! Хорошо! Там, в бане, парились теперь Пахомий со вторым ратником.
– На хозяйку-то хватит пару? – вопрошал Иван. Хозяин усмехался:
– Тута целый синклит ишо выпарить мочно! Да ей ить, с детями, большого пара и не нать… – Оба, хозяин и Федоров, уже сбегали, окунулись в озеро. Фотий не рискнул, но и ему принесли, как слез с полка, кадушку холодянки, окатили с головы до ног и снова сунули в густой пар. А теперь отдыхали, сожидая, когда пройдет пот и мочно станет накинуть чистые порты и пройти к ужину.
Подымаясь по ступеням крыльца, Фотий окинул умягченным взором уже совсем ночной, примолкший лес. Тело, отдавая банный жар, еще не чуяло вечерней прохлады. Произнес с чувством понравившееся ему круглое русское слово: «Благодать!»
По случаю устроенного им для себя выходного дня, Фотий спал долго и проснулся вдруг от какой-то неясной тревоги. На дворе яростно и зло лаяла собака, ржали кони.
– Вставай, батько! – прокричал ему Иван Федоров, показываясь в дверях. – Беда! Татары во Владимире!
Торопливо накидывая одежду, Фотий выбежал на крыльцо. Залитый кровью, видимо, раненный, ратник, прискакавший о дву-конь, сказывал, не слезая с седла:
– Стадо захватили, за Клязьмой. Ну, мы и не чуяли ничего! Кубыть пастухи, а те уж на конях плывут, и речные ворота заняли.
– Татары?
– Да и русичи есь! Данилы Борисыча кмети, и воевода с има – Семен Карамышев, а с татарами царевич Талыч, казанский. Теперича грабят город. Навроде твово попа Патрикия схватили! А все ключник, пес…
– Баял тебе, владыко, нать было его в погреб замкнуть да и выпытать хорошенько! – взорвался, подошедши со спины, Иван Федоров. – Знал, пес, наверняка знал!
Хозяйка уже молча и споро увязывала добро, что подороже в торока. Дети, замотанные до глаз, держась друг за друга, все трое, сидели на спине лошади. Хозяин, натужась, спихнул телегу в озеро: ка быть, уцелеет!
– И сюда придут? – вопросил, еще не пришедший в себя Фотий.
– А как же! – зло отмолвил Иван. – Ты для их главная добыча: выкуп-то какой мочно взять!
Он говорил, а руки уже седлали второго коня, накладывали потники, седло, затягивали подпругу.
– Куда? – вопросил Фотий.
– Куда? В лес! Тамо возок не пройдет, верхом поедешь! – отвечал Иван.
Опомнившийся Пахомий меж тем толково и молча перевязывал раненого кметя.
– Сшибка вышла, у ворот, – сказывал тот. – Гаврюху арканом стянули, жив ли нет – невем, а я вот… Да сабли довелось отведать! Ловки, собаки! Где и набрал таких головорезов!
– Володимерцы хошь дрались? – спрашивал Иван, хмуро взглядывая на раненого.
– Куда! С вечера, с бани, перепились, кто где, а наместника нету. Кто был у ворот – порублены.
– Сколь их? – прошал Иван.
– Да… с полтыщи-то будет, а то и поболе того!
Хозяин уже гнал помыкивающую корову в лес, ведя в поводу лошадь с детьми. Хозяйка еще помогала прилаживать на спину коня узлы с церковным добром, серебром и посудой. Раненый хотел было слезть, но Иван хмуро бросил ему: «Ты сиди! Женку, вон, возьми на седло!»
Фотия уже потом изумило, как быстро сумели тут все увязать и собрать – и лопоть, и округу, и ковань, и церковное добро. Он еще оглядывался, и Иван подторапливал его, а головка маленького каравана уже исчезала в лесу. Дойдя до лесного оврага, разделились.
– Им тамо не пролезть, с коровой, куда я тебя поведу! – объяснил он.
– Знаю я енти места, не боись!
Вчетвером – двое греков и двое русичей – они долго петляли по лесу. Иван раненого взял с собой, а второго кметя отправил с крестьянами, ради какой помочи, и Фотий без слова подчинился решению своего даньщика, понимая, что его голос тут вовсе лишний. Впрочем, Иван хмуро полуобъяснил свой наказ, когда они уже далеко-таки отъехали: «Баба тамо, дети! Одному мужику не справитьце…» Фотий молча кивнул. Он все не мог прийти в себя, не мог понять, что же произошло? И только вечером, когда они, забравшись в немыслимую чащобу, сидели, сгрудясь, под шатром замшелых еловых лап, концами вросших в землю, неохватного лесного великана, не зажигая костра, вздрагивая при каждом звуке (оба коня, привязанные, стояли тут же, рядом, и пробовали, с голоду, жевать колючие еловые побеги), Федоров рассказал митрополиту про давнюю вражду московских и нижегородских князей, еще с тех полузабытых времен, когда спор шел у Александра Невского с братом Андреем о женитьбе великого князя Дмитрия на суздальской княжне Евдокии, об отказе ее отца от великого княжения Владимирского, о Семене с Кирдяпой и их участии во взятии Москвы Тохтамышем.
– Вот с ентими справились, дак теперя дети Бориса Кстиныча жить не дают! Данило Борисыч ханские пороги обивал в Казани, ярлык на свой Нижний выпрашивал. А тут и пришел, расплачиваться за наш счет! Собака! С нехристями церквы зорить!
– Ты и не суйсе, владыко! – перебил он Фотия, раскрывшего было рот. – Не ведаю, што с твоим попом, а и тебя не помилуют! Тати! Облик людской утеряли давно! Легче сговорить с вятскими ухорезами, чем с има! Вишь, татар с собой приволок! А етого Семена Карамышева знаем! Тот еще варнак, поди и креста на шее давно нет!
* * *
Был ли крест на шее у боярина Семена Карамышева, неведомо, но то, что творил он во Владимире, не влезало ни в какие мыслимые понятия. «Хуже татар!» – говорили потом оставшие в живых горожане.
Набег был по необходимости стремителен. Рать была – полтретьяста русичей да столько же татар, всего полтысячи человек. Правда, все были опытные, бывалые воины, давно уже не щадившие людской крови, ни своей, ни чужой. Русичи, которых привел Карамышев, из дружины беглого князя Данилы Борисыча, давно отторгнутые от домов и семей, заматеревшие в убийствах и резне, не веровавшие уже ни в Бога, ни в черта, и вправду были хуже татар.
