собственном,
казалось бы, уже диванном муже. Её друзья и сокурсники онемели бы сейчас… Хотя однажды, нет
дважды (второй-то раз своей внезапной лезгинкой) Роман уже заставлял её изысканных друзей
сидеть с открытыми ртами. Вот и сейчас хоть приглашай их, да снова показывай мужа в новом
репертуаре. Когда в детстве она читала эту большую красочную книгу, то ей, конечно, было
интересно, но Роман-то идёт значительно дальше. Он, кроме того, рассуждает и анализирует. Того,
о чём он говорит, в книге нет. Это и впрямь рождается в его голове. Он из прочитанного извлекает
какое-то именно своё особенное знание.
Издали глядя на схему, укреплённую на стене, Роман лежит, закинув руки за голову. Голубика,
придерживая живот, осторожно присаживается рядом на краешек дивана.
– Странно, – произносит она с беспомощной улыбкой, – зачем тебе всё это? Ты же электрик…
Она едва не говорит «простой электрик», но в последний момент успевает поправиться.
– Да это я так, от нечего делать, – отвечает всё же слегка задетый Роман.
«А в самом деле, зачем? – задумывается он. – Может быть, для некой гармонизации жизни?»
Во всём, что относится к древности, обнаруживается хоть какая-то системность и порядок. Это как
раз то, чего не совсем хватает в его жизни. Увлечение мифологией подсказывает и следующий его
интерес. Потом он возьмётся за историю. Как основу схемы по истории он прочертит длинную
временную ось с насечками дат так, что прошлое предстанет на листе как последовательность и
взаимосвязь всех событий. Даже не имея возможности изучать историю цельно, можно будет
строить систему из любой случайной информации, сразу прицепляя её к тому или иному позвонку
этого скелета, не позволяя пропадать и забываться.
Самообразование увлекает Романа так, что теперь он и спит меньше, обнаружив свою
способность к лёгким ранним подъёмам. Пяти-шести часов сна хватает иной раз для того, чтобы
проснуться совершенно свежим. Пробуждения похожи на случайные, лёгкие выпадения из
забытья. Так вот, оказывается, в чём секрет краткого сна великих (конечно, без всякого сравнения с
собой): им не даёт спать их забота – великих подзаряжает сама энергия дел. Хорошо бы
пребывать в таких увлечениях всю жизнь.
Самое пустое, разряженное время – на заводе. Работа там незначительна и ленива, а
свободные минуты съедает пустой трёп. В обед электрики играют в домино, выпиленное из
алюминиевых пластинок, лупя по столу из листового железа так, что и при отключенных станках
грохоту под высокими сводами цеха, пожалуй, ничуть не меньше. Игроков, кажется, радует не
только домино, но и этот стон металла, не позволяющий даже чуть-чуть подремать тем, кто не
играет. Удивительно только, как такими мощными ударами они не отбивают пальцы – практика,
однако.
* * *
Что шахматные тупики, в которые ставит Роман своего тестя, по сравнению с той, часто
многодневной озадаченностью, в которой оказывается он сам после бесед с тестем, а иногда –
даже после отдельных, случайных фраз, сказанных тем мимоходом. От Лесниковых он уходит
потом молчаливым и сосредоточенным.
– Э-э, ну что ты хочешь? – говорит однажды тесть в ответ на какую-то реплику Романа. – Да
разве такое возможно в нашей загипнотизированной стране?
– Почему загипнотизированной? – удивляется Роман.
– Ну а как же? Мы ведь обычно верим не самим себе, а радио и газетам. Видим одно, но нам
сообщают, что мы видим другое, и мы тут же начинаем видеть именно так, как нам говорят. Чем
тебе не гипноз? Видим, к примеру, какую-нибудь гадость или нелепость, а нам возьмут да
растолкуют её как-нибудь, сославшись на высшие материи, и вот гадости уже и нет. Ты сам
рассказывал: сделали у вас в совхозе этот самый кормоцех, продукцию которого коровы не
95
переваривают. Нелепость эта, видимо, очевидна с любой точки зрения, в том числе и с
экономической. А нам говорят: так это же политика Партии! И вот мы уже думаем: «Ну и дуры же
наши коровы, что их желудки молотую траву не переносят, ну совсем в политике не
разбираются…»
Поначалу в Романе как в коммунисте, вооруженном базой армейских политзанятий, вспыхивает
настороженность на уровне некого привитого пограничного инстинкта, да тут же и гаснет. Ведь
тесть-то прав.
– Наверное, зря я пытался во все эти дела вникать, – говорит он, вспомнив свои пылёвские
амбиции, – надо просто жить самому по себе, да и всё.
– Жаль, конечно, что ты скис, – грустно констатирует Иван Степанович, – а лучшего, как
говорится, предложить не могу. Пословица про русского, который долго запрягает, да быстро ездит
– ерунда. Он вообще уже не ездит. Он только и делает, что запрягает и запрягает. Да скоро и
запрягать разучится. Мыслимо ли: иметь такие богатые культурные традиции, такой потенциал
талантливейших людей, – тут Иван Степанович возводит руки вверх, чтоб выразить высоту и не
выдерживает, поднимается с кресла перед этой высотой, – иметь всё это и увязнуть в такой
чудовищной ничтожности! Это ли не национальная трагедия?! Наша страна как река с чугунными
берегами. Всё новые и новые люди текут меж них, но берега не подмываются – остаются
неизменными…
И этого краткого разговора хватает Роману не на один вечер осмысления.
– Наша страна – это детский сад, – говорит тесть в другой раз и, отвечая на новое недоумение
Романа, поясняет, – а ты посмотри, как по-детски мы забавляемся. Ну вот присвоили, например,
человеку звание «герой». Хорошо, тут всё понятно. Геройство – это свойство личности, и в
награждённом человеке оно присутствует. Пусть, герой так герой. Но возможно ли быть дважды,
трижды, четырежды героем? Если ты второй раз сходишь в баню, то разве можно тебе присвоить
звание «дважды чистый»?
Иногда же Иван Степанович выдаёт такое, что и вовсе выходит за всякие рамки.
– Удивительно, как это один мерзавец мог столько наворотить! – однажды в сердцах бросает он,
прочитав что-то в газете.
– Какой мерзавец? – спрашивает Роман.
– Да Ленин – кто же еще!?
– Ленин!? – почти со страхом восклицает Роман.
Иван Степанович невольно смеётся.
– Ты прямо как печник из поэмы Твардовского. Помнишь: «Ленин, – просто отвечает. – Ленин!? –
тут и сел старик». Не помнишь? В школе же изучали…
Но Роману уже не до печника.
– А почему вы Ленина-то не любите?!
– Так а за что же его любить?
– Ну как за что? Он же вождь… Вождь мирового пролетариата…
– М-да, – со скорбной иронией произносит тесть, поднимается и, раздумывая, проходит по
комнате. – Эх, зря я, наверное, об этом начал, – продолжает он, – тут столько всего… Ну ладно,
тогда, как говорится, от печки. От той же печки, – добавляет он, снова улыбнувшись. – Ну, которую
печник для Ленина склал.
