— И не решились.
— Другое. Посчитал, что есть иной путь. — Козлов?
— Конечно. Но там все испортила неумелость. Не моя! Тех, на кого потом город остался.
— Но почему в Ельце было сделано по-другому?
— Как — по-другому? В Ельце я учредил то же самое, что в Козлове. Иная вывеска. Идеалы мои были прежними… Воронеж? Но тут погубили эти, — Мамонтов мотнул седоватой своей головой в сторону окна, глядящего на площадь перед домом. — Те, что кричали «ура!».
— Было ужасно, — согласился Калиновский. Мамонтов с улыбкой продолжал:
— Не знаю, когда состоится ваш отлет, но хочу спросить: мы расстаемся друзьями?
— Да, — подтвердил Калиновский.
— Вам предстоят разговоры в штабе армии, в ставке.
— Думаете, и там?
— Конечно. Вас вызывают они. И тогда, впрочем, проверится наша дружба.
Не отозвавшись, Калиновский вновь принялся укладывать в чемодан свои бумаги. Мамонтов смотрел на него, думал: «Готовишься к разговору в ставке. И начал еще до моего прихода. Пронюхал откуда-то… Ничего. Я не с пустыми руками приду на Дон. Примут. И в Новочеркасске, и в Ростове. Примут…»
• • •
Возвращаясь от Калиновского, у двери своего кабинета он вновь повстречал Родионова. Едва ли это было случайностью. Он пригласил его войти и спросил:
— У вас ко мне дело?
— Мелочь. Полки выступают?
— Да. В двенадцать часов.
— Это я и хотел уточнить.
— Но и у меня к вам вопрос, — продолжал Мамонтов. — Что этот Мануков? Как поживает?
— Пока прекрасно.
— Почему же — пока? — усмехнулся Мамонтов. Родионов удивленно взглянул на него. Мамонтов пояснил:
— Уж теперь-то едва ли у кого-нибудь из тех, кто знает, что это за господин, хватит смелости даже покоситься на него.
— И у вас?
— Конечно. Но и у вас. Не обижайтесь. Все мы политики. Чем хуже идут дела корпуса, тем в большей мере. Главное сейчас вот что, и за этим надо вам со всем тщанием проследить: его ни в коем случае нельзя отдать красным. Ни живым, ни мертвым. Все, чего прежде я опасался, по сравнению с этим мелочь.
— К сожалению, — сказал Родионов, — уже едва ли что-либо удастся исправить.
— В каком отношении?
— В таком, что совсем недавно я говорил об этом господине с человеком, который, увы, не политик. И говорил в прежнем ключе.
— Разве сейчас есть такие? Кто?
— Есть, — уклончиво ответил Родионов. — Но, простите…
— Ой как я советую вам ничего подобного не допустить. И ой как вам иначе будет трудно потом! Как будет трудно! — Мамонтов говорил с подчеркнутой мягкостью в голосе и в то же время жестоко думал: «Это тебе, мерзавец, за „может, вам не так и удобно сейчас возвращаться на Дон“. Я ничего никогда никому не прощаю, подлец».
• • •
В Придачу пришли бежавшие из плена бойцы 110-го стрелкового полка. Избитые, в отрепьях. Рассказывали: захватили их в Рождественской Хаве, раздели чуть не донага, двое суток держали в сарае без питья и воды. Сегодня чуть свет тридцать человек из них послали за сеном в экономию. В пути они конвоиров голыми руками передушили и вот пришли. Слышали там, что в двенадцать часов дня все полки выступают.
Об этом доложили Седякину. Он взглянул на часы: одиннадцать. До вероятного удара противника — три-четыре часа.
— Выселять, — приказал он, наскоро собрав командиров рот.
Как боялся он этого своего решения!
Сознательно впустить белоказаков в поселок — так воевать ему прежде не приходилось. Наоборот, считалось само собой разумеющимся еще на подступах до последнего защищать города, села, сберегая их от разрушения. А тут — не жалеть, превращать каждый дом в очаг сопротивления. Жертвовать малым ради большого. Революционная тактика. Но — жители! Их-то в домах-крепостях не оставишь. Да и что ждет этих людей потом? И все же наступил момент войти в каждый дом пока еще мирной слободы и приказать:
— Уходите. Немедленно. Все тут сгорит в борьбе. Белоказаков две тысячи, нас во много раз меньше. Иного выхода нет.
Командиры медленно встали; тяжело топая, покинули комнатушку штабного дома, которому тоже суждено сгинуть в огне надвигающегося боя. Седякин остался сидеть у стола. Что еще можно успеть?
Быстро вошел Степанов, на ходу говоря:
— Александр! Срочное дело.
Седякин поглядел на дверь, за которой скрылись командиры рот, отозвался:
— Никакого более срочного дела сейчас уже нет.
В комнате они были только вдвоем. Степанов заговорил все же, близко наклонившись к нему:
— Можно снимать части, перебрасывать за реку. А позже и самому штабу переходить в город.
Седякин настороженно смотрел на Степанова. Тот продолжал:
— Удара от Рождественской Хавы не будет. Полки, которые стоят там, небоеспособны.
— Небоеспособны, а во главе их сам Мамонтов? Откуда это?
— Агентразведка Тринадцатой…
— Уже есть связь с армией? — быстро и обрадовано спросил Седякин.
— Нет. Но тут у них промежуточный пункт. Сочли возможным сообщить, минуя обычный порядок. По случаю остроты момента. Подчеркнули: сведения очень точные. От агента, который ни разу не ошибался.
Седякин рассмеялся:
— Какая острота? В чем? Уж теперь-то город мы отстояли! Да как! Как! — он старался сдержать себя, но не мог и все повторял:- Как! Как!..
• •— Вы в состоянии ехать верхом?
Шорохов открыл глаза. Толчком возникла головная боль. Он застонал.
— Верхом! Верхом вы можете ехать?
Спрашивал Мануков. Это Шорохов понял. Как и то, что наступил день и что сам он лежит, завернувшись в солдатские одеяла.
— До вас дошел мой вопрос? Вы сумеете сидеть на лошади? Ехать на ней?
— Куда?
— В Рождественскую Хаву. Отсюда тридцать пять или сорок верст. Там штаб корпуса.
— И что это даст?
— Но вы хотите попасть домой? — Да.
— Другой возможности нет.
Шорохов попытался подняться. Голова закружилась. Вступил в разговор Михаил Михайлович:
— Роднулечка! Что с вами, милейший? Не первый день. Больны? Очень больны? Прискорбно. Но берите себя в руки. Иначе вы нас обезоруживаете. Оставить вас у большевиков? Ваша фирма такого удара не выдержит.
С трудом повернув голову, Шорохов огляделся: Мануков и Михаил Михайлович стоят совсем рядом с ним. Давно, наверно, ждут его пробуждения. Сто раз между собой обсудили, как поступить, если он по-настоящему заболел. Ну и как же?
— И там нам помогут?
— Что за вздор! Конечно. — Кто сказал?
— Про что?
— Что штаб сейчас в этом селе?
— Какая вам разница!
Опять вмешался Михаил Михайлович:
— Зачем скрывать! Попечение о нас поручено весьма ответственным господам. От них эти сведения. Заботятся. Впрочем, и нам ваша судьба не безразлична.
«Если красные меня захватят, то боитесь, что выдам, — подумал Шорохов. — Вот и вся ваша забота. Не спасут никакие мандаты. Вообще ничего не спасет».
— Что вы сказали? — Мануков оглянулся на Михаила Михайловича.
— Увы, но милый наш компаньон выказывает намеренье торговать не только скобяными товарами, — уныло подтвердил тот. — «Не в шумной беседе друзья познаются…» Любовь к сентенциям — моя слабость. Прошу извинить. Но и можно понять: чем еще ему крепить наши взаимные узы?
Шорохова облило холодным потом: того не замечая, он думает вслух? Только сейчас? Или давно уже? С того времени, как заболел? Но на эту пору попадает и приход связного. Нельзя! В голове должно быть одно: «Я — Шорохов. Торговля „Богачев и компания“. Шорохов! Шорохов!»
Мануков и Михаил Михайлович пристально смотрели на него.
Нет. В этот раз он ничего не сказал.
Однако он и в самом деле совладелец этого торгового дома. Что без него Евграф? До нитки все пропьет, пустит по ветру!
— Ничего-ничего, — Михаил Михайлович покровительственно кивал. — Не падайте духом, роднулечка. Не бросим. Прикованы цепью. Цепочечкой, если угодно. И в песне поется: «Только смерть разлучит нас».
• • •
Кузьма Фадеевич возник рядом с ними.
— Как это — бросим? Кого? — строго спросил он. — Вы что, господа? Приказано, чтобы ни единый волосок… Всех троих… И чего ради верхом? В одноколку посадим, полотенцем подвяжем. Как у Христа за пазухой будете. Я Константина Константиновича после ранения под Козловом сопровождал. А ранение-то было туда как раз, на чем сидеть надо. Довез за милую душу, ге-ге-ге…
Да, в одноколку его усадили, холщовым полотнищем притянули к спинке сиденья. Кучер-казак рванул вожжи.
По мере того как удалялись от города, звуки снарядных разрывов стихали. Наконец и вовсе не стали слышны. Пылили полями, потом углубились в лес. Вброд преодолели реку. Долго ехали заболоченным лугом. Чавкала под копытами грязь. Снова потянулась лесная дорога, настолько узкая, что ступицы колес обдирали с деревьев кору.
