«Воронеж отсюда всего в ста двадцати верстах, а мы, к стыду нашему, вот уже двое суток не можем выяснить в нем обстановку. Пока еще ни один из фактов, и позавчера и вчера принесенных воздушной разведкой, не позволяет совершенно определенно сказать, кем занят город. Мамонтовцы слишком коварный враг, способный на всякий обман, маскировку. Это ими доказано множество раз. Но выяснить, кто там, необходимо как можно скорей. Ответ требуется не только штабу Внутрфронта. Его ждет главком, ждет Реввоенсовет Республики…»
Военлеты стояли перед ним в лоснящихся от касторки кожаных регланах и шлемах, молчали. Понимали, конечно, и то главное, чего он им не сказал. От ответа на вопрос, кто сейчас в Воронеже, впрямую зависело важнейшее оперативное решение: что именно спешно двинуть туда. Обозы патронов, снарядов, чего так не хватало и прежде защитникам города, что наверняка полностью там израсходовано, — или полки, снятые с других участков фронта с заданием с ходу штурмовать город.
«Мост через Дон цел, — через два часа после этого сообщал он штабу Внутрфронта, — скопления войск в районе Воронежа нет, по улицам города движение нормальное… По-видимому, осада с Воронежа снята… за рекою Воронеж… противника, по-видимому уже нет… осада южной стороны, по-видимому, не велась… Подъем самолетов в 16 часов 45 минут, посадка в 18 часов 30 минут. Высота полета 1300 метров…»
Эти три «по-видимому» в его донесении значили прежнее: установить, кто в городе — красные? белые? — воздушная разведка опять не смогла.
• • •
Воронеж отрезан от всей страны! Как с таким положением покончить? Ни над чем, пожалуй, так много и так мучительно не думал в те дни Седякин. Телефонная и телеграфная связь со штабом Южного фронта прервалась 6 сентября. Со штабом 8-й армии — 10-го. То ли на ближних, то ли на дальних подступах к городу — и, вероятно, сразу во многих местах — были порваны провода. А в ночь с 11 — го на 12 сентября оказалась разгромлена единственная во всей губернии радиостанция.
Многоверстная полоса, где в разных направлениях перемещались красные и белые отряды, тоже сплошь и рядом лишенные какой-либо связи со своим центральным командованием, окружала теперь Воронеж. Вечером 12-го в город вступили квартирьеры 13-й армии, а затем и отряд под командой Козицкого, но и их первым вопросом было: нет ли отсюда связи со штабом Южного фронта, с их собственной армией, со штабом Внутрфронта?
Не было!
Утром 14 сентября в кабинете Седякина собралось совещание губернских и городских руководителей. Следовало что-то немедленно делать. Во-первых, нельзя и дальше оставаться в неведении того, какие шаги сейчас предпринимает центральная власть, чего ждать от событий, происходящих на всем Южном фронте. И во-вторых, чтобы полностью восстановить боеспособность частей гарнизона, требовалось как можно скорее вывести их за город, в полевые лагеря. Но трезвая оценка говорила: население Воронежа деморализовано мамонтовским налетом. Этого нельзя не учитывать. В смысле влияния на общую обстановку в городе, вывод из него полков должен быть чем-то непременно возмещен. Чем? Начальник связи штаба докладывал:
— Наша самая дальняя телеграфная линия — это Воронеж — Репьевка. Ее протяженность всего шестьдесят верст. Но смотрите по каким проводам: от Воронежа до Семилукских Выселок — правительственный, от Семилукских Выселок до Костенки — земская телефонная сеть, от Костенки до Борщево — шестовая линия, от Борщево до Репьевки вновь занимаем земскую телефонную сеть. Естественно, что сообщения проходят плохо, искажаются, но и за то мы должны быть сейчас благодарны…
• •Дежурный телефонист приоткрыл дверь и поманил Седякина. Тот попросил извинить его, вышел в коридор.
— Скорее надо, товарищ командир, — проговорил телефонист и побежал к гостиничному номеру, где был узел связи.
Там Седякину сразу дали трубку полевого телефона. Он приложил ее к уху. Еле слышно донеслось:
— Александр? Мне Александра. Мне Сашу…
— Кто говорит? — спросил Седякин, недоумевая, почему не может вспомнить, у кого именно такой знакомый голос.
— Это я, Костя. Жив и здоров. Ты понял? Еремеев! Он. Да он же!
Какой вихрь мыслей охватил Седякина!
Жив. Мамонтовцы второпях повесили кого-то другого. Раструбили об этом. А они — друзья, товарищи Еремеева — ходили по городу, искали труп. Посчитали, что белоказаки бросили его в реку. И Ольга Васильевна, жена Еремеева, принимала участие в этих ужасных поисках, когда каждому из сотен убитых приходилось вглядываться в лицо… Какое счастье! Константин Степанович! И не называл фамилии, отчества, обращался на «ты», говорил панибратски. Опасался, что их подслушивают, — был, значит, не близко, скорей всего где-то за городом. Живым своим голосом протиснулся по паутине из шестовых, правительственных и земских линий связи. И не имел под рукой какого-либо шифра, свода условных фраз.
Все это пронеслось в седякинской голове за мгновения.
— Узнал, — закричал он в трубку. — Узнал! У нас все считают…
— Потом! — из бесконечной дали едва слышно донеслось до него. — Это мелочи. Как сам ты живешь?
— Но где ты сейчас? — Далеко.
— А мы, — Седякин уже настроился на предложенную Еремеевым иносказательность, — гуляли крепко. Но сам хозяин к нам не пожаловал. От него никто не пришел.
— Ясно, мне ясно, — голос в трубке так ослабел, что, казалось, вот — вот совсем пропадет. — Вы-то как жили?
Седякин колебался секунду: где взять слова? И сколько их он еще успеет сказать, пока не заглохнет связь? Ах, вот что!
— Как в семнадцатом. Помнишь, твои же рассказы?
Это значило: «Отряды рабочих и служащих вели бой по законам революционной борьбы. И победили».
— Все понял. А теперь?
— Прибыли первые постояльцы. — Чьи?
— Того, кто должен был гостить у тебя утром десятого да не сумел. Его подопечный.
Это значило: «В город вступил отряд Козицкого, находящийся в подчинении помкомандарма 13-й армии Станкевича».
— Ясно, мне ясно, — услышал он. — Но ты сейчас там — смелей, веселей. С размахом, как это бывает у нас каждый год по весне.
«Каждый год по весне»? Это что же? Поднимать народ как на майскую демонстрацию? Чтобы через это он мог сбросить с себя оцепенение. Конечно! Как еще такие слова Константина Степановича понимать?
— Не откладывай, — донеслось совсем уже едва слышно. — И до вечера. Надеюсь, что доберусь.
Трубка умолкла.
— По какой линии? Откуда? — спросил Седякин телефониста. Тот молча развел руки.
• • •
Утром 15 сентября Акашеву по прямому проводу передали приказ Реввоенсовета Южного фронта, который он с помощью летчика обязан вручить в Воронеже военному коменданту, а если такового нет, то лицу гражданской администрации. Означало это еще и то, что не позже чем через несколько часов должно быть окончательно установлено, кто там сейчас: красные или белоказаки.
Акашев вызвал военлета Кожевникова. В избу, служившую штабом авиагруппы, тот вошел стремительно. Планшетка на ремешке через плечо не успевала, летела за ним по воздуху. Едва Акашев сказал ему про такое задание, присвистнул:
— Давно бы! А то сеяли вымпелы да с высоты в тысячу триста метров поглядывали: что за физиономия у того, кто их подбирает? И как он — крестится либо «Слушай, товарищ» поет?
— Ты не дури там, — прервал его Акашев. — Прежде чем садиться, убедишься, что в городе красные. И все равно садиться будешь на малом газу, чтобы в случае чего сразу взлететь. Боевой приказ с тобой будет. Рисковать им нельзя.
— Так я же его вместе с гранатой получу, — усмехнулся Кожевников. — Конечно.
— Понятно. Мы уже этой дорожкой ходили. Кто еще полетит? — Гвайта, Мельников.
— Они без посадки?
— Да. С заданием проводить тебя и сразу вернуться. Кожевников беззаботно помахал рукой — сделал ручкой, как он говорил.
— Прекрасно. Ах, как белы, как свежи были розы!
— Белы-то белы, — вздохнул Акашев, — вот уж именно.
Больше им говорить было не о чем. То, как бесстрашен Акашев, Кожевников знал. Выходец из крестьян, участник покушения на Столыпина, сосланный в Туруханский край, бежавший оттуда за границу, в Италии и Франции закончивший две летные школы и училище аэронавтики, участник Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, он и сам всегда был готов не посчитаться с опасностью. Надо — так надо. Но, конечно, и Акашев знал, каким надежным бойцом был Кожевников. В Воронеже он сделает все, что положено. И потом будет при всех над собою посмеиваться. Если возвратится, естественно.
На аэродромном поле Кожевников сказал Гвайте: — В Воронеже я сразу сажусь. Если гранату рванул — казаки. Услышишь, увидишь.
— Может, сумеешь взлететь? Кожевников помахал рукой:
— Ты прав. Граната у сердца — удовольствие среднее. Прежде попытаюсь, конечно. Но знать бы заранее, какая вечность будет там у меня на все про все? С чего поэтому начинать: рвать с гранаты кольцо или форсировать газ? Первое, пожалуй, надежнее.
