Села обходили стороной. Казак, который сидел рядом с Шороховым и правил лошадью, безостановочно сыпал бранью.
Опять пересекали луговины, перелески, но теперь часто останавливались, высылали вперед разведку. Бывало, что после ее возвращения круто сворачивали. Ночевали в лесной избушке. Ни Мануков, ни Михаил Михайлович Шорохова словно не замечали. И не смотрели в тот угол, где он лежал на каких-то старых овчинах. У Манукова, правда, однажды вырвалось:
— Да позвольте! В любой из цивилизованных стран больной от здоровых должен быть изолирован!
— А мне приказано оберегать одинаково, — отрезал Кузьма Фадеевич и забушевал, как после того случая с табуреткой:- Я вас всех троих тогда к бисовой матери! Кто вы мне? Какое такое лихо вас на мою голову навязало? 3-зарублю! По колено в землю войду — з-за-рублю!..
Следующий день тоже ехали.
Неожиданно из-за леса налетел аэроплан с красными звездами на крыльях. Пули зашлепали по дорожной пыли. Упала и забилась под одним из казаков лошадь, седок тоже был ранен. Остальные пустились вскачь, куда кого понесло.
Самолет атаки не повторил, но долго еще после этого отряд все не мог собраться.
• •Под вечер въехали во двор помещичьей усадьбы. Господский дом вместо окон и дверей зиял проломами от взрывов ручных гранат. На высоком и просторном крыльце стоял Иванов. Поручик, с которым их некогда судьба свела в Ельце.
«Ходим по одному кругу», — подумал Шорохов.
Мануков слез с лошади. Не глядя, подберут ли поводья, швырнул их. Поднялся на крыльцо, капризно потребовал:
— Па-апрашу проводить к командиру корпуса!
— И поскорее, роднейший, — добавил, вслед за ним подходя к Иванову, Михаил Михайлович. — Если, конечно, вам еще дороги ваши погончики.
Вместо ответа Иванов презрительно усмехнулся. Мануков обернулся к Кузьме Фадеевичу, который тоже взошел на крыльцо:
— К кому еще я могу здесь обратиться?
— Прошу прощения, ни к кому. Уже справлялся. Штаб корпуса выехал позавчера.
— Но тогда почему мы здесь?
— Не могу знать. Было приказано.
Кузьма Фадеевич сбежал с крыльца. Иванов проводил его легким поклоном, затем объявил:
— Рад прибытию, господа. Надеюсь, вы меня помните? Уполномочен полковником Родионовым. Такой аккредитации, полагаю, достаточно.
— Что лепечет этот кузнечик? — бросил через его голову Михаил Михайлович.
— Будет сопровождать, — с досадой отозвался Мануков. — Неужели не ясно?
— Мне-то ясно. Все ли ясно ему?
— Мне? — развязно вмешался в их разговор Иванов. — В лучшем виде.
— Что именно?
Михаил Михайлович нервно похлопывал рукой по оттопыренному карману тужурки.
— В ближайшие дни за вами, господа, прилетят.
— Ах вот как? — Михаил Михайлович игриво качнулся. — И кто? Архангелы? Земные силы уже — мордой об стол?
Иванов повернулся к Манукову:
— В Воронеже у красных было захвачено радио. Связались с Новочеркасском. Если точнее, то со штабом Донской армии. Оттуда прибудут аэропланы. Приказано начиная с послезавтрашнего числа ожидать ежедневно с девяти утра и до трех часов пополудни.
Михаил Михайлович грубо рванул его за плечо:
— На этом крыльце?
Иванов угодливо наклонил голову:
— Если бы! Отсюда в пятидесяти верстах. И выезжать надо прямо сейчас. И не спорьте, господа. Выбора нет…
Самолет, который пикировал на казачий отряд, принадлежал авиагруппе особого назначения, специально созданной для борьбы с Мамонтовым. Пилотировал его красвоенлет Братолюбов, мужчина высокого роста, полнотелый и обстоятельный. Возвратясь на свой аэродром в Ельце, он, как положено, прямо от самолета явился в штаб, написал донесение о воздушной разведке Воронежского района и намеревался уйти, но начальник авиагруппы Акашев начал выспрашивать подробности, и прежде всего об этом налете на казачий отряд. Братолюбов возмутился:
— И что? Летнаб по нему стрелял Лошади на дыбы. Потом — кто куда. Тут забарахлил мотор. Мой механик сейчас обнаружил: оборвались два проводничка у цилиндров. Хоть и с неисправным мотором, по маршруту я прошел как предписано.
Братолюбов замолчал, на Акашева смотрел сердито. Его кожаное обмундирование за время полета так густо напиталось смесью газолина, эфира и касторки, на которой работал мотор, что теперь, в тесной штабной комнатушке, его и самого от этих запахов стало мутить. К тому же начавшийся разговор был ему просто обиден. Ни слова о главной цели полета, а про ничего не значащие мелочи — всю подноготную.
Помолчали.
— Загадка, — сказал потом Акашев. — Вот она в чем. Почему про этот отряд ты и твой летнаб с одного взгляда смогли решить: белоказачий, — а над Воронежем вы был вчера и сегодня…
— Константин Васильевич! — Братолюбов с размаха шлепнул по командирскому столу кожаным шлемом. — Да что ты, право! Я разведок этих сделал десятки. Других военлетов учу. И никогда не осторожничал. Верно. И вчера, и сегодня я над Воронежем был и вымпелы сбрасывал. Но все равно того, что тебе нужно, не могу определенно сказать.
Акашев постучал костяшками пальцев по листку лежавшего перед ним на столе братолюбовского донесения:
— А если с другой стороны подойти? Ну подумай, чего ты там, в Воронеже, не увидел такого, что позволило бы точно решить: в городе наши! Или иначе: ну чего там такое ты хотел бы увидеть, чтобы с первого взгляда определить: красные! Давай вместе поищем.
— Да мало ли что, Константин Васильевич? Вчера в центре дом горел. И сегодня дымится. А народа вокруг — ни души… Поваленные вагоны на станции, мост через Дон, забитый вагонами. И опять — каким вчера было, такое оно и сегодня. Обычно если наши город займут, то народа на улицах — море. Сколько раз видел! Но, главное, сразу у мостов, на железнодорожных путях, да всюду, где хоть что-нибудь восстанавливать надо, — толпы. Всем миром наваливаются.
— В Воронеже ты ничего такого не видел.
— Нет. Я! Ну я не видел! Ошибаюсь? Так сами судите по донесению. А требовать, чтобы я вам и выводы делал? Нет уж. Тут одним словом тысячи человек можно погубить.
— Да, — согласился Акашев. — Но и тянуть нельзя. Тоже люди зря будут гибнуть. Вот в чем все дело.
• •Здание штаба Воронежского укрепленного района в ночь на 12 сентября мамонтовцы разгромили. Седякин и весь его аппарат размещались теперь в гостинице «Бристоль». Туда-то в восьмом часу вечера 13-го и доставили один из сброшенных Братолюбовым вымпелов. В его кармашке была записка: «Коменданту Укрепленного района гор. Воронежа. Командующий Внутренним фронтом тов. Лашевич приказывает Вашему гарнизону держаться во что бы то ни стало. Помощь в лице наших отрядов близка. 17 часов. 13 сентября. Лашевич».
Седякин несколько раз перечитал записку, сразу, конечно, воскликнул про себя: «Эх, Константин Степанович! Не дожил ты до этой минуты!» — а вслед за тем надолго задумался. Держаться!.. Уже удержались. Помощь нужна, спасибо, но… но…
Больше суток исполнял он обязанности коменданта Укрепленного района и все сильней убеждался, что одними только привычными для него, строевого командира, решениями сейчас ему не обойтись.
Последний удар белоказаков отражали отряды рабочих и служащих. Поэтому в их рядах было немало жертв. Губком, губисполком, губчека, городские учреждения всех рангов недосчитывались теперь очень многих и, порою, лучших работников. Воинские части, которыми Седякин командовал, в данный момент оказывались самой организованной силой в городе, и был немалый соблазн использовать ее для решения вообще всех проблем, какие ни возникали. От изъятия у обывателей растащенного из магазинов и до налаживания работы вокзалов, столовых, бань, пекарен, лечебниц. Но фронт от города всего в каких-то десятках верст. У военных сейчас задача — спешно восстановить боеспособность гарнизона. Все прочее — дело гражданских лиц, однако никак не могли вступить в действие перекореженные мамонтовским налетом необходимые для этого партийные, советские, экономические взаимосвязи.
Город в чем-то походил на внезапно остановленные часы. Всего лишь легкий толчок маятника — и они заработают.
Но какой толчок? Как его сделать? Кто бы это мог подсказать? Еремеев?
«Эх, Константин Степанович…»
• •Обстоятельства торопили. В ночь на 14 сентября авиагруппа особого назначения перебазировалась из Ельца в село Кшень. Отсюда было удобней достигать Воронежа. Предполетный инструктаж в тот день Акашев проводил у шеренги «ньюпоров», два из которых должны были немедленно уйти на разведку. Когда самолеты взлетели, остался на аэродромном поле. Бродил по нему из края в край, поглядывал на часы. Больше ста двадцати — ста пятидесяти минут подряд эти самолеты в воздухе не держались. Хотел их дождаться. Все время вспоминал слова, которыми напутствовал военлетов:
