— И речи быть не может! — отрезал Брэндон, — это слишком опасно. Выросши в нашем тупике на задворках мира, ты даже представить себе не можешь, на что способна разъяренная, дикая лошадь, тем более такое чудище, как это! Ты только посмотри на него, Дейв, ты правда хочешь приблизиться к такому?! Хочешь острых ощущений, — просто представь его вставшим на дыбы рядом с собой! Наш наниматель сумасшедший, и потом, даже если я попаду, если ты попадешь, — не факт, что табун будет просто стоять или убежит прочь в испуге, пока его вожака убивают. Обычные кобылы бы сбежали, но не эти… Нет, сын, эти лошади уже не раз нас удивляли, кто знает, насколько они мстительны и свирепы? Твой поход вниз — неоправданный риск, его поход — самоубийство. Вся эта экспедиция — риск, на который мы пошли из нужды! Никто из нас не шел из веры в лидера, иногда люди чувствуют победителя и идут за ним, так вот, — это не тот случай, сын! Месье Тюффон приехал в Вельд и нашел бедняков, он просто потряс перед нами кошельком, а мы и повелись, мы пошли за ним! Весь наш поход зыблется на жадности, из жадности я не могу потерять сына…
— Нет же отец, ты не понимаешь! Ты…
— И речи быть не может! — почти в полный голос прервал его разъяренный Брэндон, сделав свой извечный жест ладонью, который Дейв так не любил с самого детства. Ребром ладони следопыт как бы рубил невидимую нить — этот жест в его исполнении означал конец любого спора с участием Брэндона и еще его убежденность в принятом решении. Этим жестом Брэндон как-то выразил перед женой серьезность своего намерения переехать из Холлбрука в Вельд, о котором неоднократно впоследствии жалел. Увидев этот жест, Дейв тут же умолк, не смея отцу перечить, внешне он остался таким же спокойным, внутри него, однако, пылало пламя.
Тем временем жеребец ходил вокруг Шарля, нарезая круги медленно, как хищник, убежденный в том, что добыча никуда не денется от него, но вместе с тем и с любопытством. Изредка он фыркал и бил копытом, его налитый кровью глаз все время смотрел на ученого, а тот, как завороженный, смотрел на него в ответ. Повторялась история со змеей и пещерой, только в этот раз драконом был жеребец, а чтобы уложить его понадобился бы по меньшей мере ручной слон или артиллерийский залп. На своей стороне Шарль имел только две винтовки, одна из которых была подслеповатой, но надежной, а вторая — била без промаха, но иногда стреляла сама. Так получилось, что в этот ответственный момент винтовки решили рассориться.
Возможно, все и обошлось бы, если бы Шарль не был Шарлем и молча ждал помощи, но он почему-то решил, что помощь ему не нужна. Молодой Тюффон, как у него часто случалось, вдруг почувствовал связь между собой и жеребцом, вера в нее заставила его подняться на ноги и двинуться по направлению к зверю. Белый гигант остановился и недоверчиво фыркнул. Казалось, он не мог поверить в такую наглость от разряженной в одежды мартышки, было преклонившейся перед его величием как подобает, но отчего-то дерзнувшей восстать. Он как раз думал над тем, что ему сделать: помиловать или казнить, а эта моська посмела встать и теперь направилась к нему. Что, интересно, захотела она сделать? Уж не прикоснутся ли к его прекрасной белой коже? Нет, она не посмеет или…
Шарль протянул руку перед собой, спустя шаг она коснулась чего-то мягкого, влажного и горячего. Этим чем-то была шея жеребца, взмыленная солнцепеком. В мгновение ока очнувшись от прикосновения, зверь встал на дыбы и принялся молотить передними ногами воздух перед собой, первым же ударом он опрокинул Шарля навзничь. Ученый отлетел от коня с той же скоростью, с которой пушка исторгает ядра из своего железного нутра. Он потерял сознание от боли, его рука превратилась в кровавое месиво, в нем смешались лопнувшая кожа, плоть, остатки раздробленной кости и рукав его рубашки. Почти сразу же грянул выстрел, пуля вошла зверю в грудь, но увязла в толстой кости. Ранить его было все равно что пролить кровь в молоко, — белая кожа окрасилась багрянцем.
Жеребец взвыл, однако вместо того, чтобы броситься прочь, подальше от источника боли, он, опьяненный ею, бросился на своего обидчика. Куда больше его ярости способствовала не боль, но уязвленное самолюбие повелителя прерий. Ведь прежде его право было неоспоримым, а теперь все самки услышали его вопль. Он не мог простить себе слабость и из-за этого ненавидел врага еще больше. Страх сковал несчастного Дейва, бросившегося на помощь своему другу и кумиру вопреки воле отца. Видя мчащегося во весь отпор к себе жеребца, он не смог даже закричать, не говоря уже о том, чтобы отскочить в сторону. Есть что-то гипнотическое в том, как смерть приближается к тебе спереди, заведомо возвещая о своем прибытии, но не как обычно вероломно и исподтишка. Мечтая быть рыцарем, Дейв умер рыцарем, он стал героем в последние минуты своей жизни, к сожалению, в реальном мире герои надолго не задерживаются.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Тщетно Брэндон кричал, его сын был уже не жилец в тот момент, когда спустил курок, он умер еще раньше, когда ослушался запрета отца и отправился Шарлю на помощь. Но человек не может просто взять и поверить в то, что все кончено, не может просто смириться с тем, что нечто ему дорогое, долгое время определявшее его жизнь, его ожидания, надежды и его лишения, просто исчезнет, лопнув, как мыльный пузырь, развеявшись в воздухе, не оставив и следа после себя. Второй выстрел перебил мерный стук копыт набравшего скорость жеребца, он же остановил и стук его сердца. Брэндон не промахнулся, кровь вновь пролилась в молоко. После этого второго выстрела заржал весь табун. Казалось, лошади обезумели, но не решались приближаться, часть из них носила жеребят под чревом, часть — еще надеялась зачать, и вот теперь все эти надежды рушились прямо на их глазах. Вожак сделал несколько неуверенных шагов, прежде чем упасть и затихнуть, он испустил свой последний вздох еще до того, как его дважды продырявленная грудь коснулась травы. Удивленный взгляд жеребца продолжал смотреть в небо и после его смерти, он словно спрашивал, как же так? Как мог я умереть на пике сил? И отчего?! От какой-то мартышки и выдуманной ею из-за громыхающей палки? Порох и патроны, — грязный трюк! Едва ли конь понял причину, по которой ушел из жизни куда раньше, чем рассчитывал.
Но громче всего в тот день, даже перекрикивая лошадиное ржание, кричал Брэндон. Слезы катились по его морщинистым щекам, изголодавшимся по влаге, впервые за тридцать лет он плакал, нет, рыдал, а где-то далеко-далеко, в оставленном позади Чертополохе у его жены кольнуло сердце, и она с тревогой уставилась в безграничную даль степей за окном их лачуги. Только что несчастная женщина порезалась о лезвие ножа, чистя последнюю картофелину из скудных запасов овощей, которые еще оставались у них в доме.
Когда Брэндон подбежал к телу Дейва, тот уже не дышал. В единственном уцелевшем глазе юноши, таком же голубом и прекрасном, как небо над головой, в которое он смотрел теперь застывшим взглядом, не было удивления, только невыносимая боль и осознание своего конца. Смерть Дейва не была легкой, его измятая копытами грудь еще несколько раз шелохнулась, после того, как он упал, сбитый ногами жеребца. Брэндон сделал лучший выстрел в своей жизни, он учел все, от направления и силы ветра до предательской дрожи в собственных вспотевших ладонях, и все ради того, чтобы опоздать. Сразил лучшего зверя в своей жизни, чтобы потерять любимого первенца, — отнюдь не равный обмен. Если бы он знал, какой ценой дастся ему это проклятое золото, то остался бы побираться в Чертополохе, но зато с живым сыном и надеждой на продолжение рода. Тогда он еще не знал, что будет иметь еще нескольких родных сыновей и еще большему числу станет крестным отцом, а тысячам жителям Брэйввилля станет любимым мэром и подарит людям надежду на новую жизнь в Прериконе, на тот момент у него была только боль потери.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
С ненавистью в глазах Брэндон донес бесчувственного Шарля до лагеря, ему же пришлось и отпиливать ученому остатки руки, так как никто больше в лагере не умел этого делать и не был готов принимать на себя такую ответственность, хотя ненавидели его все, причем и классово, и лично. Он тоже не умел и ни разу до этого ампутацию не проводил, однако всю свою жизнь Брэндон только и делал то, что принимал на себя ответственность. Он делал то, что нужно было сделать, не задаваясь вопросом о цене проделанной работы. Просто выполнял свой долг, и все без зазрения совести этим пользовались. Его долг был не абстрактный долг перед всем человечеством, заставлявший Шарля жертвовать собой во имя идеалов, понятных единицам таких же безумцев, как он. В отличии от этого эфемерного долга, чувства, испытываемые Брэндоном, были понятны каждому честному человеку, но не каждый человек способен, оставаясь честным, дожить до столь преклонных лет. Из соображений честности он донес Шарля до лагеря, не убив его в порыве гнева. Исходя из этих же соображений, пила, которой он резал его изувеченную плоть, не отхватила лишнего миллиметра. Когда в процессе операции Шарль очнулся, он дал ему глотнуть самогону и впихнул в зубы палку, но не врезал по челюсти, как хотел, усыпляя снова.
