— Выбор… — повторяю я, ничего не понимая.
— Она может решить отправиться на их барже в особый мир красоты и славы. И когда она добирается туда, ее изображение появляется на камнях бессмертных как некий завет.
— Так, значит, все женщины, что высечены там на камнях…
Евгения улыбается, и это похоже на солнце, светящее только для меня.
— Они были жрицами, как ты и я.
— Вы сказали, у них был выбор. Но почему они не предпочли что-нибудь вроде сфер, какое-то другое место?
— Они могли ощущать, что нечто очень важное еще не завершено. В таком случае жрица может вернуться в эту жизнь, чтобы закончить начатое, но тогда она отказывается от славы.
Старуха уводит паром в дальний конец озера. Снова поднимается туман и скрывает женщин. Евгения провожает их взглядом, пока они не исчезают окончательно.
— Мне бы хотелось освободиться, занять наконец свое место в тех краях и на камнях, которые воспевают нашу историю.
Она гладит меня по щеке — нежно, как мать.
— Ты принесешь мне кинжал?
Нас окутывает туманом.
— Да, — отвечаю я, и в то же мгновение мы снова оказываемся перед Деревом Всех Душ.
Я смотрю на его величественное великолепие: три толстые сильные ветви, тысячи ветвей потоньше, переплетающихся во все стороны, едва заметные вены под корой… Мои подруги все еще стоят перед ним, прижимая ладони к стволу, и на их лицах написано благоговение. Они как будто вслушиваются в голоса, не слышные мне, и я ощущаю себя отдаленной от них, одинокой.
— Что это с моими подругами? — спрашиваю я.
— Это магия дерева, — отвечает Евгения. — Оно показывает им тайны их собственных сердец. Мне пора, Джемма.
— Нет, пожалуйста! Мне нужно знать…
— Ты не должна возвращаться сюда, пока не отыщешь кинжал. Только тогда нам ничто не будет грозить.
— Не уходи! — кричу я.
Я пытаюсь удержать ее, но Евгения невещественна, как воздух. Она растворяется в дереве. Дерево впитывает ее. Дерево пульсирует; его вены быстрее гонят кровь.
— Ты хотела бы видеть? — спрашивает дерево приглушенным шепотом.
Мои подруги заглянули в то удивительное, что скрыто в них, а я уже устала от того, что вечно остаюсь в стороне.
— Да, — с некоторым вызовом отвечаю я. — Хотела бы.
— Так загляни, — чуть слышно гудит дерево.
Я прижимаю ладони к грубой коре — и теряюсь в образах.
Картины танцуют вокруг меня, как стеклышки калейдоскопа. В одном из кусочков сидит Мэй, пируя за роскошным столом. Как только она приканчивает какое-то блюдо, на его месте тут же возникает другое. Возле стола сидят тощие собаки, они дышат, высунув языки, их глаза полны надежды. Собаки дерутся за каждый упавший кусок, они рвут друг друга зубами, они все покрыты кровью, но Мэй не обращает на них внимания. Она больше никогда не будет голодать.
В другом отражении я вижу Бесси в чудесном платье, сооруженном исключительно из золота и драгоценностей, на ее плечах лежит горностаевая мантия. Она идет мимо длинных рядов нищих, грязных женщин, ткущих ткани на той самой фабрике, где она лишилась жизни, и наконец подходит к владельцу, жирному мужчине с сигарой во рту. Бесси сильно бьет его по лицу, снова и снова, пока он не валится к ее ногам, не отличаясь от животного.
Энн купается в огнях рампы. Она кланяется публике, наслаждаясь громовыми аплодисментами.
Вэнди хлопочет в маленьком домике с розовым садом. Она поливает покрытые бутонами кусты, и те распускают волшебные алые и розовые цветки.
Мерси едет в карете с каким-то мужчиной.
Я вижу Фелисити, танцующую с Пиппой в замке, и обе смеются над шутками, понятными только им, а потом я вижу Пиппу, восседающую на троне, ее глаза пылают.
Пиппа, стоящая рядом со мной, широко улыбается.
— Да, — говорит она кому-то, кого я не вижу. — Избрана, избрана…
— Присмотрись получше, — шепчет дерево, и мои ресницы вздрагивают.
Все, что я прятала глубоко в себе, высвобождается.
Я распахиваю двойную дверь — и возвращаюсь в Индию. Должно быть, летняя жара еще не наступила, потому что отец и матушка пьют чай на террасе. Отец вслух читает «Панч», и мама смеется. Том носится вокруг них как сумасшедший, держа в руках двух деревянных рыцарей, сцепившихся в схватке, и непослушная прядь волос, как всегда, падает ему на глаза. Сарита бранит его за то, что он чуть не переворачивает старый отцовский кофейник. И я тоже здесь. Здесь, под бесконечным синим небом, на котором не видно ни облачка. Отец с матерью улыбаются, глядя на меня, и я ощущаю себя единой с ними; я не отделена, не одинока. Я любима.
— Иди ко мне, Джемма! — зовет матушка.
Ее руки широко распахнуты мне навстречу, и я бросаюсь бежать, потому что чувствую: если я смогу до нее добраться, все будет хорошо. Мне необходимо поймать это мгновение и крепко-накрепко держать его. Но чем быстрее я бегу, тем больше удаляется матушка. А я оказываюсь в холодной, темной гостиной бабушкиного дома. Отец в кабинете, Том куда-то ушел, бабушка отправилась с визитами; никому нет дела до других. Каждый одинок, мы просто несколько странных бусинок, нанизанных на общую нить печали, привычки, долга. По моим щекам медленно сползают слезы. Эта тяжелая правда — как яд, который мне не выплюнуть.
Маленькие бледные существа выползают из-под обломков скал и камней. Они касаются подола моего платья, гладят мои руки.
— Здесь твое место, здесь ты нужна, ты особенная, — говорят они. — Люби нас, как мы любим тебя.
Я поворачиваю голову — и вижу Картика, с обнаженной грудью, он идет ко мне. Я обхватываю его лицо ладонями, целую его крепко, без оглядки. Мне хочется слиться с ним. И эта магия совсем не похожа на ту, с которой мы играли прежде. Она грубая и настойчивая, у нее нет фальшивого фасада, за которым можно что-то спрятать. Это то, что нам недозволенно чувствовать, знать.
— Поцелуй меня, — шепчу я.
Он прижимает меня к дереву; его губы касаются моих. Я хочу затеряться в этом волшебстве. Никакого тела. Никакого самолюбия. Никаких опасений. Никто больше не причинит мне боли…
Звучит голос Дерева Всех Душ:
— А хотела бы ты иметь еще больше?
И во мне вспыхивает магия Храма. Я вижу, как стою перед деревом, а Картик выкрикивает мое имя, и я чувствую себя так, словно пытаюсь стряхнуть с себя опиумный бред.
— Да, — отвечает кто-то, но это не я.
Я пытаюсь увидеть, кто это сказал, но ветви дерева удерживают меня. Дерево обнимает меня, как мать, и так же нежно приговаривает:
— Спи, спи, спи…
Я проваливаюсь куда-то, ожидая, что меня подхватят, но никто этого не делает, и я лечу и лечу в темноту, у которой нет конца.
Потом — не знаю, когда именно, потому что время утратило смысл, — я слышу голос, говорящий нам, что пора уходить. Я внезапно ощущаю холод. У меня стучат зубы. На ресницах подруг — льдинки. Не говоря ни слова, мы отворачиваемся от дерева и тащимся обратно той же дорогой, которой пришли сюда. Мы минуем тела, висящие на деревьях, как омерзительные колокола, и ветер разносит их мольбу:
— Помоги нам…
Остаток пути из Зимних земель — как сон, которого я почти не помню. Руки исцарапаны, но я не помню, как это могло случиться. Губы распухли, я то и дело облизываю их, чувствуя трещинки на коже. Когда мы подходим к окутанному туманом выходу из Зимних земель, меня охватывает острое желание вернуться обратно. Странная сумеречная красота Пограничных земель больше не волнует меня. Я и в других ощущаю подобное чувство, вижу, как девушки бросают взгляды назад. Мы перешагиваем через лианы, ускользнувшие из Зимних земель. Они тянут к нам свои руки, подбираясь все ближе и ближе к замку.
Бесси говорит, не в силах опомниться от изумления:
— Они как будто знали меня. Действительно знали меня, по-настоящему! И я видела себя настоящей леди — не фальшивой, нет, и меня уважали…
— Никаких страхов, — бормочет Фелисити, закидывая руки за голову. — Никакой лжи…
Пиппа кружится на месте, все быстрее и быстрее, пока наконец не падает со смехом.
— Теперь я во всем вижу смысл. Я все понимаю.
На реке нас ждет горгона. Я пытаюсь спрятаться от нее, но она видит меня за высокой стеной цветов.
— Высокая госпожа, я искала тебя.
— Ну, похоже, ты меня нашла.
Глаза горгоны прищурены, и я гадаю, может ли она почуять на моей коже запретное, как чуют пот. Остальные девушки отчаянно веселятся. В них появилась какая-то новая свирепость, от которой горят глаза и пылают щеки. Фелисити хохочет, и ее смех звучит как призыв к вооружению. Мне хочется пойти к ним, оживить наши переживания в Зимних землях, а не страдать под пристальным взглядом горгоны.
— Ну что такое? — говорю я.
— Подойди ближе, — требует шипящий голос.
Я останавливаюсь на траве в добрых десяти футах от того места, где пристроилась у берега горгона. Она поворачивает голову и рассматривает меня — волосы всклокочены, руки исцарапаны, юбка порвана. Змеи на голове горгоны гипнотически раскачиваются.
