– Айи, подумай ещё раз. Не совершай эту ошибку.
– Ты бередишь мне душу похлеще, чем его кемандже. Мне и так тяжело теперь тебя оставлять. Пожалуйста, прошу, не надо.
– Тогда просто слушай своё сердце, Айи.
53. Дай ему уйти
– Ты попрощалась с мамой? – спросил он.
Она помотала головой, потом снова прислонилась к его груди, слушая стук его сердца.
– У тебя на это есть ещё завтра и послезавтра. Аяна, сокровище моё, оторвись от меня. Посмотри на меня, сердце моё. Тебе надо попрощаться. Надо прощаться, чтобы отпустить, помнишь?
– Обними меня крепче.
– Аяна, а что значит твоё имя на вашем языке?
– «Пылающая». Ну, в смысле светлая. Сияющая. Когда я родилась, мои волосы были светлее. а "Айи" – что-то вроде "ненаглядная".
– А на арнайском оно значит «сокровище пути». Айэне. А моё на вашем?
– «Бурлящая вода».
– Хм. Меня назвали «тот, кто будет мудр»
– «Бурлящая вода» мне нравится больше.
– Твои глаза, как два родника в пустыне.
– А твои – как тёмный мёд.
– Аяна, мне надо что-то сказать тебе. Ты можешь не ехать со мной, если передумаешь. Ты можешь передумать в любой момент.
– Конда, ты делаешь мне больно этими словами.
– Прости. Я должен был. Ты столько раз говорила, что не смогла бы жить в нашем мире, что я должен был тебе сказать это. В первый день весны мы выходим из затона, и я хочу быть уверен, что ты понимаешь, на что идёшь.
– Я хочу быть твоей.
– Я хочу быть твоим. Я приду к тебе только этим вечером, а завтра не приду. Мы все будем ночевать на «Фидиндо». Ты должна будешь подумать. Мне больно говорить это, но приходи, только если ты хочешь уехать со мной. Сегодня я схожу к твоему отцу.
– Хорошо.
Аяна навестила Олеми и ехала от неё на Пачу, завернувшись в шерстяное одеяло. От волнения она всё время мёрзла, и отогревалась только под боком у Конды. Утром он сказал, что она должна подумать. О чём тут вообще думать? Но чем больше знакомых лиц попадалось ей на улице, тем более муторно становилось на душе. Пачу месил копытами грязный снег дороги, и она с каким-то отчаянным ребячеством загадала на серую ворону, которая сидела на одной из крыш. Если та улетит налево — нужно будет остаться, направо — уехать с Кондой. Она даже махала руками, подъезжая, но ворона лишь каркнула и никуда не полетела.
В воздухе пахло талым снегом, и под дорогой слышен был закованный в каменную кладку поток, бегущий из небольшого ущелья в склоне. Пачу шёл, мерно размахивая хвостом, и огромные копыта оставляли следы в грязи.
Дома она посмотрела на свою маленькую стопку вещей. Немного одежды, праздничный наряд, пяльцы, нитки, игла, травы от болей, полотенце, гребни. Конда сказал, что много брать не надо, потому что в пути наряжаться будет некуда, а в порту можно найти всё что угодно.
Аяна села и неожиданно тихо заплакала. Она выходит из этого плавного, равномерно движущегося рисунка жизни, в котором она перемещалась столько лет, и ей самой придётся сказать об этом маме и отцу.
– Мама, я хочу уехать.
– Хорошо, солнышко. Возьмёшь Пачу?
– С ними.
Мама закрыла глаза и побледнела.
– Всё-таки решила.
– Да. Когда ты узнала?
– Давно. Дай я поцелую тебя. Посидишь со мной?
– Ты отпускаешь меня?
– А я могу тебя удержать? Запереть? Только, я прошу, подумай. Солнышко, хорошо подумай!
Они сидели и плакали, обнявшись.
Отец зашёл позже и сидел молча, обнимая её. Он плакал, и Аяна плакала вместе с ним.
Вечером пришёл Конда.
– Аяна, – сказал он, – Айи.
Больше они ничего не говорили.
Аяна проснулась до рассвета и обняла Шоша, который спал у неё в ногах. Его тёплая шубка пахла деревом. Наверняка опять спал в сарае, где отец мастерил маленькую повозку для мамы. Аяна вспомнила, что через пару дней после их отъезда отец должен был забрать игрненевую кобылку из верхней деревни, и у неё кольнуло сердце. Она не увидит, как будет расти Вайд, не увидит малыша, который родится у Тили. Нэни, Миир, все, кого на знала... Она готова была дать руку Конде и идти за ним на свет и в самую густую непроглядную тьму, но лица тех, кого она оставляла позади, тревожили её.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она спустилась в купальню и нашла там рыдающую Лойку.
– Ты плачешь из-за Верделла? – спросила она, разглядывая волосы сестры, которые она, похоже, снова укоротила, и теперь уже намеренно. – Или из-за меня?
– И то, и другое, – сказала Лойка. А больше из-за того, что у меня сегодня тоже начались женские дни, как и у вас всех, и я теперь буду как любая другая девчонка, а потом вырасту и стану такой же унылой, как и все тут!
Она рыдала, уронив голову, и Аяна обняла её.
– Лойо, милая, это не так страшно, – быть как все.
– Это страшнее всего, – прошептала Лойка. – Меня так иногда здесь всё злит! Тупые люди, тупые правила. Тебе везёт, ты уезжаешь. А я остаюсь!
Она выбежала из купальни, хлопнув дверью так, что одно из сидений со скрипом откинулось, а дед Баруф начал браниться из своей комнаты.
Аяна умылась и пошла к себе за гребнями. Там сидел Конда.
– Я не выдержал. Аяна, поцелуй меня, и я уйду.
Она поцеловала его, и он почти сразу ушёл.
В раздумьях она спустилась к очагу, но есть не хотелось. Она посидела, беспокойно глядя на мерцающие угли в каменном поддоне, потом прошла по коридорам второго этажа, где было пусто и холодно, спустилась в зимние комнаты и наткнулась на Воло.
– Кирья, зайди ко мне, – махнул он рукой. – Нам надо поговорить. Я не трону тебя и не обижу.
– Ты, конечно же, против того, чтобы я ехала с вами, – сказала она, перешагивая порог. – Я знаю, что не нравлюсь тебе.
– Ты мне не нравишься? – изумился он. – С чего?
– Ты говорил про меня гадости. Но, в общем, это неважно. Я еду не с тобой, а с Кондой, а у тебя там своя невеста.
– Я никогда не говорил про тебя гадостей, – нахмурился Воло, ещё больше выпрямляясь. – Мой брат испытывает влечение к тебе. Кто я такой, чтобы осуждать его выбор?
Аяна пожала плечами.
– Ты называл меня ребёнком.
– Но ты и есть ребёнок. Более того, Конда тоже ведёт себя как капризный, несносный ребёнок. Он мой брат, и я испытываю к нему привязанность и уважение, но он на пороге того, чтобы испортить жизнь себе и сломать тебе. Ты хоть понимаешь, что тебя ждёт в том мире?
– Понимаю. У вас существуют правила и ограничения для девушек. Мне рассказывали.
Воло встал напротив неё и потёр виски.
– Вы заперты здесь, – сказал он, роняя слова, как камни. – Вы заперты здесь, в вашей чудесной, тихой, плодородной долине, куда столетиями не доносились отголоски войн, где нет убийств, несправедливости, алчности и кровавой жажды власти, – всего, что было и есть там, у нас. Вы заперты здесь, как беззащитные малыши заперты в детской, пока родители заняты своими взрослыми ответственными делами снаружи. У вас даже денег не существует, кирья. Вы все – дети, которые никогда не покидают свою комнату. Вы все просто дети, которые по какой-то странной прихоти судьбы выглядят взрослыми. Но ваша долина довольно обширна, и здесь тебя окружают близкие люди, которые обнимают тебя и разделяют твои взгляды на жизнь. Там же у тебя будет не долина. У тебя будет четыре комнаты и обнесённый высоким забором парк, в котором садовник так часто подрезает деревья, что они перестают быть похожими на настоящие деревья, и от этого тебе захочется кричать. Но ты не сможешь уйти, когда тебе этого захочется. Нет. Ты будешь выпрашивать разрешения выйти. И ты никогда не выйдешь никуда одна. Ты слышала об обычаях, но не примеряешь их к себе, думаешь, что способ их обойти найдётся, но нет. Он не найдётся.
Аяна слушала его и не верила своим ушам. Да что же он говорил такое? Она прошла к столу и схватилась за край, чтобы руки не дрожали.
– Тебя будут окружать не близкие люди, готовые поддержать, – сказал он, – а пара катьонте, которые будут униженно лебезить перед тобой и выслуживаться, а потом, выйдя за твою дверь, каждая из них будет грызть другой горло за твоё расположение. Но не из-за того, что любит тебя, а ради того, чтобы стать твоей личной ками и получать на пару серебряных больше. Ты не сможешь делать то, что хочется тебе самой, потому что весь твой день будет подчинён определённому распорядку, так же, как и твой внешний вид должен будет соответствовать определённым правилам, таким строгим, что ты будешь задыхаться в них. Страстные, нежные встречи с любимым? Забудь, кирья! Он будет отсутствовать восемь месяцев из двенадцати, а оставшиеся четыре будет в постоянных ответственных разъездах по торговым делам отца. Всё это время ты будешь ходить по своим четырём комнатам, потому что замужним женщинам нельзя просто так покидать дом. Ты будешь видеть его раз в неделю эти четыре месяца, и, может, если повезёт, два раза в год ты будешь сопровождать его на приём во дворце. А там ты будешь обязана выглядеть безупречно, хотя на тебя никто не посмотрит прямо, но при этом любая твоя оплошность вызовет лавину сплетен и сочувствия твоему мужу, который отказался от престижного брака ради бесплатной жены.
