Бойцы взвода Правдюка почти весь день расчищали сектор обзора для наблюдательного пункта командира полка почти у самого обрыва. Из батальона пришел Подопрыгора и принес радостные вести; в полк прибывает много артиллерии, и ожидается новое пополнение; сегодня вечером саперы начнут минировать противоположный берег и места у переправы.
Бойцы лежали, курили, слушая недавно назначенного замполитрука роты Подопрыгору, глядели на широкое могучее течение Днепра и вспоминали каждый о своем. Изредка легкий порыв ветра доносил до них глухие артиллерийские раскаты.
- Вот бы так сив у лодку и поплыв униз по Днипру до сэбе на ридну Вкраину, - с грустью в темных глазах под широкими бровями сказал могучий как дуб, великан Новохатько. - Як бы не война, там вже уборка к концу пидходила б. Врожай цей год богатый, давненько такого не було.
- Да, хлибец уродився гарный, та худо, шо ворог его топчет, - поддержал новый боец Чивилюк.
- А палыть его самым хиба ж не жалко? Стилько трудов в землю уложено! - сокрушался Новохатько.
- Давайте, хлопцы, заспиваем яку-нибудь нашенску. Бо сумно шось на души от цих помынок, - предложил боец Чмыхало.
- Про Днепро, - сказал Подопрыгора, - ту саму, що Тарас Григорьевич Шевченко сложил…
- С песней дружить и в бою не тужить, - вставил Еж.
Бойцы взвода Правдюка окружили Подопрыгору плотным кольцом. Он долго глядел на родной Днепр, будто настраивал сердце на знакомый мотив. И вдруг из его могучей, широкой груди вырвались высокие сильные звуки:
Реве тай стогне Днипр широкий,
Сердитый витер завыва…
Десяток крепких и звонких голосов бойцов-украинцев подхватили:
До долу вербы гне высоки,
Горами хвылю пидийма.
Эхо бросилось в гущу леса, распугало сторожкую тишину, И лес зашумел, заволновался, будто тоже хотел вплести свой шелестящий голос в песню.
Подопрыгора выждал, пока замолкнут последние слова припева, и еще уверенней и звонче словно выплеснул на широкий простор песню с берущей за сердце печалью по родной стороне:
Ще блидный мисяц на ту пору
Из хмары де-де выглядав…
Лица поющих бойцов были сосредоточенно задумчивы, хотя многие и не знали слов песни, но старались вложить в ее мотив всю силу выношенных в тяжелых боях дум и перенесенных страданий.
Неначе човен в синим мори
То виринав, то потопав.
Как разряды грозы освежают воздух от пыли и духоты, так хорошая песня очищает душу, будит в человеке лучшие его чувства, воспоминания.
Сержант Правдюк, возвращаясь во взвод от Миронова, услыхал знакомую с детства песню. Даже саперы, будто дятлы, звонко стучавшие топорами, прекратив работу, слушали.
У Правдюка радостно затрепетало сердце. Всплыло в памяти родное село. Беленькие, с маленькими квадратными окнами украинские мазанки с нахлобученными на них, будто папахи, соломенными крышами, цветущие вишневые сады с горьковато-миндальным запахом, вот такой же, как сейчас, огненный закат. И ему показалось, что в густом прибое мощных голосов поющих бойцов затерялся голос его жены, Наталки.
Подходя к реке, где расположился его взвод, Правдюк узнал в запевале голос Подопрыгоры.
Ще трети пивни не спивали,
Нихто нигде не гомонив…
И не успел Подопрыгора допеть последних слов песни, как она вдруг оборвалась - так падает подстреленный над степью орел.
- Немедленно прекратить песни! - послышался резкий голос Харина. - Нашли время. Позиции не оборудованы, а вы бездельничаете. Вы бы еще танцы устроили…
Бойцы, исподлобья глядя на майора, нехотя поднялись и, разобрав лопаты, кирки, мотыги, разбрелись по окопам.
- Тут с минуты на минуту немцы могут нагрянуть, а они песни поют! - кричал Харин, возмущенно разводя руками.
И, словно в подтверждение, с запада донесся угрожающий грохот вражеской артиллерии. Он напоминал громовые раскаты.
- Нам, может, после этой песни дышать легче, - сетовал Барабуля, выбрасывая землю.
- Командир называется, а не знает, зачем песни, - бурчал Еж, косясь в сторону Харина, который выговаривал Миронову:
- Это не боевое подразделение, лейтенант, а какой-то ансамбль. Никакой дисциплины. Наведите порядок, иначе я вас взгрею.
Вечером расстроенный Полагута пришел в блиндаж к Миронову и попросил разрешения отпустить его до утра завтрашнего дня домой. Он уверял лейтенанта, что ему тут знакома каждая тропка и что на рассвете он обязательно возвратится в роту.
Миронов посмотрел по карте: Долгий Мох находился в пятнадцати километрах. Прикинув, что двенадцати часов Полагуте хватит, чтобы побывать дома и вернуться обратно, он отпустил его.
2
В блиндаж, где сидел новый политрук роты Миронова - Хромаков, кубарем скатилась Наташа, запыхавшаяся, раскрасневшаяся (он обязал, ее докладывать о каждом раненом и сам дважды в сутки посещал ротный санпост).
- Чуть-чуть было не попала под разрыв, - проговорила она. И тут же спокойно достала маленькое зеркальце и как ни в чем не бывало посмотрела в него.
«Бесстрашная», - подумал Хромаков, с каждой встречей проникаясь к ней каким-то особенным уважением. Он туг же подумал о том, что женщина нигде и ни при каких, казалось бы, невыносимых условиях не забывает о том, что она - женщина. В окопе на передовой, в блиндаже или землянке - везде она не расстается с крохотным осколком зеркала и может в самое занятое время и даже в отчаянные минуты взглянуть на себя, поправить волосы, убрать с лица грязь и полюбоваться собой.
- Товарищ политрук, тяжелораненые нашей роты доставлены на батальонный медпункт, - доложила она. - По дороге трое скончались от нервного шока. Один раненый наотрез отказался следовать в санроту. - Наташа достала из сумки его тетрадь. - Его фамилия Барабуля.
- Барабуля - парторг наш ротный? - удивился Хромаков.
- «Сорок лет, - говорит, - живу на свете, не знаю, что такое врачи, и не желаю с ними знакомиться». Каких-то трав нарвал и приложил к ране. Ведь нельзя же так. Тут и до заражения крови недолго, - сказала она обеспокоенно. - Прошу, товарищ политрук, подействуйте на него…
- Попробуем подействовать, - улыбнулся Хромаков.
Наташа замялась, почувствовала, что смущается.
- Я не знаю, как мне быть, - развела она руками. - Как по-вашему, кто может помочь мне в этом деле? - И она стала говорить быстро, громко. Видно было, что вся она кипела от негодования. - Подумать только, как еще мы плохо эвакуируем тяжело раненных с поля боя. И неудивительно, что большая часть их умирает. Я поняла все это, когда стала работать здесь, в роте. Какая косность и неповоротливость в этом деле! Ведь из-за того, что каждое наше санитарное подразделение имеет свои закрепленные за ним носилки, тяжело раненного перекладывают три-четыре раза, пока положат его на операционный стол.
- Как это три-четыре раза? - удивился Хромаков.
- А вот так. У нас на ротном санитарном посту имеются свои носилки. Сдают наши носильщики батальонному пункту раненого, а там принимают его на свои носилки. Сдает батальонный пункт полковому, там то же самое творится. С полкового поступает раненый на дивизионный медсанпункт, там та же самая история. Ну, а зачем все это делать? Носилки ведь везде стандартные, из одного дерева делаются и одним и тем же брезентом обшиваются. Ведь подумать только, какие страдания причиняем мы тяжело раненному из-за этой медицинской бюрократии!
Хромаков слушал с восхищением ее возмущенную речь. Но больше всего его озадачивало, как он может помочь ей ломать эту действительно вредную систему, заведенную неизвестно кем и зачем. Ведь если он не окажет ей помощь, то невольно будет помогать всем тем, кто установил этот нелепый порядок.
- Может, стоит обо всем этом написать, ну, хотя бы в санитарное управление Красной Армии и попытаться доказать им, что заведенная система не оправдывает себя на фронте.
- Не оправдывает? - перебила Наташа. Глаза ее гневно блеснули. - Да это прямое издевательство над ранеными. Но пока мы будем писать эти бумажки и ждать ответа, еще сотни людей отправятся на тот свет…
- А что же предлагаете вы?
- Поломать эти так называемые порядки и делать так, как будет полезно раненым. Разрешите мне сдавать раненых на батальонный пункт, не перекладывая их на новые носилки. С командиром медсанвзвода я договорюсь. А когда наладим это дело, тогда сделаем следующую попытку: договориться о том же с полковым медицинским пунктом.
Хромаков обдумывал предложения Канашовой. Ее смелая мысль - начать ломать эти порядки снизу - пришлась ему явно по душе. Но пойдут ли на это остальные, сможет ли она убедить их всех?
- Я жду вашего ответа. Вы, кажется, тоже сомневаетесь, как и Миронов?
- Нет, что вы, что вы, Ната… товарищ Канашова, - спохватился он. - Я вполне с вами согласен.
- Но надо просить разрешения свыше? - перебила она, насмешливо улыбаясь.
