корточках, теребя бахрому по краю.
Женщина с портрета стоит в дверях, глядя на меня сверху вниз и улыбаясь. Она бесконечно хороша собой, но во взгляде ее паника, как будто она не может решить, остаться ей здесь или сбежать. Раздается хлопок двери, но я не обращаю на него внимания, продолжая ее разгадывать. «Что видит она каждый день? Отчего в ее глазах столько боли?» Я так увлеченно вглядываюсь в ее лицо, что не сразу обращаю внимание на волосы. Они струятся широкими волнами ниже плеч. Огненно-рыжие. Как у меня.
Это мамин портрет. Когда-то он висел у нас дома. Его принес сюда отец.
Воспоминания крутятся, как кабинки в аттракционе: вот он читает мне, потому что это единственный шанс заставить меня усидеть на месте, ведь больше поиска приключений я любила лишь одно — летать в облаках. Поэтому здесь так много книг. Вот впервые усаживает на велосипед, обнимает маму. Я будто вижу все со стороны. Подглядываю в замочную скважину чужой — своей жизни пятнадцать лет назад.
Мама скрывается в коридоре.
— Уведи Виолу, — велит голос вошедшего. В нем не просьба — чистый, сжатый до размера пули приказ. Я не вижу его, но могу догадаться. Только один человек разговаривает так.
— Она в гостиной. — отвечает мама. — Что это? У тебя на щеке кровь?
— Не моя. С одним идиотом поспорили. Он едва не запорол проект своими возмущениями касательно Эдмундса. Здание переведут на баланс министерства обороны уже в следующем месяце. Напомни вечером Торну позвонить. Можно будет со вторника начать. — Я вижу, как повесив китель на вешалку, отец стягивает галстук. А сама сижу тихо, рассматривая родителей со спины, так что никто меня не замечает.
— Ты знаешь мое мнение. Мама касается его локтя рукой, словно останавливая, но отец перехватывает ее ладонь в свою. А потом прижимается губами к пальцам. Его собственные в засохшей крови.
— Надо довести эту затею до конца, — говорит он, отпуская.
— Фрэнк, в этом деле серая мораль. Я не хочу, чтобы ты за него брался.
— От них отказываются все приличные приюты. Это не дети, Айлин, это малолетние преступники. Тошнота сворачивается в горле, подступая.
— И поэтому ты считаешь, что сможешь заставить их делать грязную работу, — возмущается она. — Сколько еще мы будем спорить на эту тему?!
Мама уходит, но отец не идет за ней. Я откуда-то заранее знаю, что позднее он заставит ее пожалеть об этих словах. Скажет, что в этом доме решает он и как женщина она обязана повиноваться. Увы, здесь нельзя идти ему наперекор.
— Они все равно встанут на эту дорогу, — кричит он ей вслед. — Я просто даю им шанс делать это ради блага страны.
Маленькая девочка подходит ближе. Отец ее не замечает. А потом резко поворачивается. Выражение его лица моментально меняется. — Эй, моя маленькая морковка! И мир рушится!
Взгляд цепляется за мужское лицо фрагментами — здесь он так молод. Так не похож на себя нынешнего. Волосы темные. Глаза синие, как лед. И только сейчас, с опозданием, я понимаю, кого он мне так сильно напоминает. И это откровение выбивает почву из-под ног.
Вот почему я так упорно выбирала Ника раз за разом? «Потому что отец тебя оставил».
Как по полу жемчуг, перед мысленным взором рассыпаются воспоминания.
Отец уходит. Уходит снова и снова. Не прощаясь. На этот раз вместо нас с мамой выбрав Эдмундс и парней.
И вот я в той самой школе. В том самом амбаре, стою на краю, глядя в спины удаляющимся ребятам, как и всегда оставшись одна.
«Уходи! Беги, как они, чего стоишь?» — кричу я Нику. Потому что ни на кого в этом мире нельзя положиться.
Ник оглядывается, а потом вместо того, чтобы уйти, протягивает руки кверху: — Я обещаю, что смогу тебя поймать!
Колени подгибаются, я хватаюсь за стену, чтобы удержать равновесие, и медленно опускаюсь на пол прямо возле стопки полотен. Я сама, не осознавая того, столько лет переплетала наши судьбы. Не будь меня, его жизнь могла бы сложиться совершенно иначе.
Слезы тяжелыми каплями и безобразными, рваными всхлипами рвутся наружу, и их уже не остановить. Я закрываю лицо, прижимая ладони к глазам, настолько устав от всего происходящего, что внутри остается лишь одно желание — исчезнуть. Холод парализует голые ноги, поднимаясь вверх от каменного пола. Но мне всё равно. Даже если к лихорадке добавится пневмония. Плевать.
Я не знаю, сколько так сижу. Потому что не слышу даже шагов, погрузившись словно в вакуум. Чувствую лишь, как чужие руки молча подхватывают меня и относят обратно на кровать.
Хочется ударить его, накричать, чтобы отпустил, но я чувствую себя сломанной куклой. Выходит только открывать и закрывать глаза.
— Все нормально, — говорит Тай. — Знаю, шов болит. Поплачь, тебе легче станет.
— Ненавижу, — выдавливаю я из себя, сама не зная, что подразумеваю больше: мнимое участие Тайлера, злость от того, что нахожусь взаперти, гнев на всех вокруг или себя саму.
— Если я тебе нравлюсь только, когда ненавидишь, я не против.
— Какая забота. — Почему-то в этот момент кажется, что именно Тайлер принес сюда этот портрет. Глупо ведь? Поступок кажется извращенной пыткой. Он бы так не поступил. Не поступил бы?
— Разве я мог оставить принцессу в беде? — вежливо отвечает он.
Надо бы молчать, но слова сами с языка рвутся.
— Я переросла эту роль, Тай, — говорю я, уточняя: — Потому что сама стала бедой. Ник знает. Можешь у него спросить.
Этого Тайлер точно не простит. Так пусть уже наконец сорвется! Но вместо того, чтобы накричать или уйти, Тай упирается коленом в матрас.
— Надеюсь, у тебя под подушкой нож не припрятан? — спрашивает он. Постель прогибается, когда он ложится с левой стороны, так что нас теперь отрезают друг от друга лишь сантиметры воздуха.
— Надейся, — отвечаю я, отодвигаясь как можно дальше, держась из последних сил, чтоб не устроить истерику.
Не знаю, сколько времени мы просто молчим, а потом Тай вдруг произносит: — Я скучал по тебе, Виола Максфилд.
Будто пытается перебросить мост через непреодолимую пропасть, разделяющую нас. Только я не хочу
