— Он бросился к ней с криком, — улыбается психиатр. — Волшебный звук!
— И, доктор, если придется перенести еще одну внезапную и длительную разлуку с матерью… какие последствия это будет иметь для Натаниэля?
— Протестую! — восклицает Квентин.
— Вопрос снят.
Через несколько секунд для перекрестного допроса встает прокурор.
— Доктор, когда имеешь дело с пятилетними детьми, часто сталкиваешься с тем, что они путают события?
— Совершенно верно. Именно для этого и назначают слушания о дееспособности свидетеля, мистер Браун.
Именно в этот момент судья бросает на него предостерегающий взгляд.
— Доктор Робишо, исходя из вашего опыта, бывает, что такого рода дела слушаются в суде через несколько месяцев или даже лет после события, не так ли?
— Верно.
— И разница в развитии пятилетнего ребенка и семилетнего очень значительна, я прав?
— Вы совершенно правы.
— Неужели вам не приходилось лечить детей, которые при первой вашей встрече, казалось, не смогут давать показания… однако проходил год, второй — и после проведенной терапии и времени, которое лечит, они могли предстать перед судом в качестве свидетеля, без рецидивов?
— Приходилось.
— Справедливо ли предположение, что невозможно предсказать, смог бы Натаниэль предстать в качестве свидетеля через несколько лет, не получив значительной психологической травмы?
— Это правда, невозможно предсказать, что случится в будущем.
Квентин поворачивается ко мне:
— Будучи прокурором, миссис Фрост, безусловно, понимала значение временной отсрочки для явки в суд, как вы думаете?
— Думаю, да.
— И как мать пятилетнего ребенка понимала, какие изменения в развитии произойдут через несколько лет?
— Да. Честно говоря, я пыталась убедить миссис Фрост, что примерно через год Натаниэлю будут гораздо лучше, чем она ожидает. Что, возможно, он даже сможет от своего имени давать показания в суде.
Прокурор кивает.
— Однако, к сожалению, подсудимая застрелила отца Шишинского, и мы уже ничего не узнаем.
Судья снимает вопрос до того, как Фишер успевает возразить. Я тяну его за полу пиджака.
— Я должна с вами поговорить. — Он смотрит на меня, как будто я из ума выжила. — Да, — уверяю я. — Сейчас.
Я знаю, что думает Квентин Браун, потому что вижу происходящее его глазами. «Я доказал, что она его убила. Я справился со своей задачей». И возможно, я научилась не переживать о жизни других людей, но, безусловно, свою собственную спасти я обязана.
— Я сама должна, — говорю я Фишеру в совещательной комнате. — Я должна им объяснить, почему это неважно.
Фишер качает головой.
— Вам же известно, что происходит, если адвокаты слишком стараются. Бремя доказательства вины лежит на стороне обвинения, и единственное, что мне остается, — находить их слабые места. Но если я буду слишком сильно стараться, рухнет вся конструкция. Если слишком много возложить на одного свидетеля — защита проиграет.
— Я понимаю, о чем вы говорите. Но, Фишер, обвинение уже доказало, что я убила Шишинского. И я не обычный свидетель. — Я собираюсь с духом. — Уверена, есть дела, когда защита проигрывает потому, что слишком много возлагает на одного свидетеля. Но есть дела, где проигрывает обвинение, потому что присяжные выслушивают подсудимого. Они понимают: совершено ужасное преступление. И хотят услышать почему, так сказать, из первых уст.
— Нина, вы едва сидите на месте, когда я веду перекрестный допрос, вам постоянно хочется протестовать. Я не могу вызывать вас в качестве свидетеля, когда в вас живет, черт побери, прокурор! — Фишер садится напротив меня и разводит руками. — Вы мыслите фактами. Но не стоит уповать на то, что, если вы что-то скажете присяжным, они примут это за чистую монету. После заложенного мной фундамента присяжные меня полюбили, они мне верят. Если я скажу, что вас настолько переполняли эмоции, что вы не могли мыслить здраво, они в это поверят. С другой стороны, что бы вы им ни сказали, они уже заранее уверены, что вы лжете.
— Они поверят, если я скажу им правду.
— Что на самом деле хотели застрелить другого?
— Что я не сумасшедшая.
— Нина, — негромко говорит Фишер, — это разобьет всю нашу защиту. Нельзя этого говорить.
— Почему, Фишер? Почему нельзя объяснить несчастным двенадцати присяжным, что между хорошим поступком и плохим — тысяча оттенков серого? Квентин добьется обвинительного приговора потому, что сказал им, о чем я думала в тот день. Если я выступлю в качестве свидетеля, я расскажу им свою версию. Я могу объяснить, что я сделала, почему это было неправильным, почему тогда я этого не понимала. И присяжные либо засадят меня в тюрьму… либо отправят домой к сыну. Как не воспользоваться таким шансом?
Фишер смотрит в стол.
— Продолжайте в том же духе, — говорит он после минутного размышления, — и я, возможно, найму вас на работу, когда мы закончим с этим делом. — Он начинает загибать пальцы. — Отвечайте только на мои вопросы. Как только начнете поучать присяжных, я лишу вас слова. Если я упоминаю о временном помешательстве, черт побери, найдите способ это подтвердить, не клевеща на себя. Если покажете свой нрав — приготовьтесь приятно провести в тюрьме долгие годы.
— Хорошо.
Я вскакиваю, готовая вернуться в зал.
Но Фишер не спешит вставать.
— Нина, просто чтобы вы знали… Даже если вам не удастся убедить присяжных, меня вы убедили.
Три месяца назад, если бы я услышала такое от адвоката, я бы рассмеялась. Но сейчас я улыбаюсь Фишеру и жду, пока он подойдет к двери, где стою я. Мы входим в зал суда одной командой.
Зал суда за последние семь лет стал мне домом родным. На некоторых он наводит страх, но только не на меня. Я знаю правила: когда подойти к секретарю, когда обратиться к присяжным, как отклониться назад и прошептать что-то кому-то на галерке, не привлекая к себе внимания. Но сейчас я сижу в том месте этого дома, где раньше никогда не бывала. Двигаться мне нельзя. Нельзя делать то, что я делаю обычно.
Я начинаю понимать, почему многие боятся суда.
Свидетельская трибуна такая маленькая, что я упираюсь в нее коленями. В меня, словно крошечные иголки, впиваются взгляды сотен людей. Я думаю о том, что говорила сотням свидетелей за свою карьеру: «Все, что от вас требуется, — это сделать три вещи: выслушать вопрос, ответить на него и замолчать». Помню, что постоянно повторял мой начальник: лучшие свидетели — водители-дальнобойщики и рабочие на сборочном конвейере, потому что они намного более сдержаны на язык, чем, скажем, адвокаты с избытком образования.
Фишер протягивает мне ордер на арест Калеба:
— Нина, зачем вы выписали этот ордер?
— В то время я думала, что Натаниэль указал на моего мужа как на человека, который подверг его сексуальному насилию.
— Что-то в поведении вашего мужа заставило вас в это поверить?
Я нахожу в зале Калеба и качаю головой:
— Абсолютно ничего.
— Однако вы предприняли беспрецедентный шаг и выписали ордер на арест своего мужа, чтобы ограничить его встречи с вашим общим сыном?
— Я сосредоточилась только на том, чтобы защитить сына. Если Натаниэль сказал, что его обидел отец… я сделала единственное, что могла, чтобы его защитить.
— Когда вы решили аннулировать ордер? — спрашивает шифер.
— Когда поняла, что сын жестом показывал «отец», но имел в виду не Калеба, а священника.
— И тогда вы поверили, что обидчик — отец Шишинский?
— Этому было много причин. Во-первых, врач сказал, что в анальный проход вводился инородный предмет. Потом жест Натаниэля. Потом он шепотом признался детективу Дюшарму, и его признание звучало как «отец Глен». И наконец, детектив Дюшарм сообщил мне, что обнаружил трусы моего сына в церкви Святой Анны. — Я сглатываю ком. — Я семь лет провела, складывая кусочки головоломки, чтобы представить в суд то или иное дело. Я просто поступила так, как считала для себя абсолютно логичным.
Фишер бросает на меня разъяренный взгляд. «Абсолютно логичным». Ох, черт!
— Нина, пожалуйста, внимательно слушайте мой следующий вопрос, — предостерегает адвокат. — Когда вы поверили, что отец Шишинский изнасиловал вашего сына, что вы почувствовали?
— Я была совершенно раздавлена. Этому человеку я доверяла все свои мысли и страхи, ему верила вся моя семья. Я доверила ему своего сына. Я злилась на себя за то, что слишком много работала: если бы я чаще бывала дома, то, вероятно, могла бы предотвратить беду. Я была разбита, потому что сейчас, когда Натаниэль назвал подозреваемого, я знала, какой последует…
— Нина, — прерывает меня Фишер.
«Ответила на вопрос, — мысленно пнув себя ногой, напоминаю я себе. — И заткнись».
