— Сегодня днем закончился допрос свидетелей по делу об убийстве священника помощником окружного прокурора, — вещает он. — Заключительное слово стороны будут произносить завтра утром.
Квентин выключает телевизор и завязывает ботинки. Его взгляд падает на телефон у кровати.
После трех гудков он начинает спорить с собой, стоит или не стоит оставлять сообщение. Неожиданно ему в ухо врываются звуки музыки, оглушающий зажигательный рэп.
— Да, — произносит голос, когда звук чуть прикрутили.
— Гидеон, — говорит Квентин, — это я.
Повисает молчание.
— Кто «я»? — уточняет голос, и Квентин не может сдержать улыбку: Гидеон отлично знает, кто звонит. — Если ищешь маму, ее здесь нет. Возможно, я скажу, чтобы она тебе перезвонила, но могу и забыть.
— Гидеон, подожди!
Квентин практически слышит, как трубка, которая уже летела на рычаг, опять прижимается к уху сына.
— Что?
— Я звонил не с Таней поговорить. Я хотел поговорить с тобой.
Они продолжительное время молчат. Потом Гидеон не выдерживает:
— Если позвонил поговорить, у тебя не очень-то выходит.
— Ты прав. — Квентин потирает виски. — Я просто хотел извиниться. За принудительное лечение, за все остальное. Тогда я искренне верил, что так будет лучше для тебя. — Он собирается с духом. — Я не имел права указывать тебе, как жить, после того как добровольно ушел много лет назад. — Его сын продолжает молчать, и Квентин нервничает: неужели их разъединили, а он и не понял? — Гидеон?
— Ты об этом хотел со мной поговорить? — наконец произносит он.
— Нет. Я позвонил, чтобы пригласить тебя поесть пиццы.
Квентин бросает пульт на кровать и смотрит, как он отскакивает. Секунды, пока он ждет ответа, кажутся вечностью.
— Где? — спрашивает Гидеон.
Вот что самое смешное в жюри присяжных: неважно, насколько они кажутся рассеянными, когда свидетели дают показания, неважно, что кто-то засыпает в заднем ряду, а кто-то красит ногти прямо во время перекрестного допроса, — важно, что, как только приходит время действовать, они тут же принимают вызов. Сейчас присяжные не сводят глаз с Квентина, их внимание приковано к его заключительной речи.
— Дамы и господа, — начинает он, — для меня это очень сложное дело. Несмотря на то что я лично не был знаком с подсудимой, я бы назвал ее коллегой. Но Нина Фрост уже больше не на стороне закона. Вы своими глазами видели, что она совершила утром тридцатого октября две тысячи первого года. Она вошла в зал суда, приставила пистолет к голове невинного человека и выстрелила в него четыре раза. По иронии судьбы Нина Фрост заявляет, что совершила это преступление, чтобы защитить своего сына. Тем не менее, как она выяснила позже… как мы все позже узнали, если бы судебной системе дали поработать так, как она должна работать в цивилизованном обществе… убийством отца Шишинского она не защитила своего сына. — Квентин серьезно смотрит на присяжных. — Именно для этого и существуют суды — потому что очень легко обвинить человека. Суды придерживаются только фактов, чтобы вынести справедливый приговор. Но миссис Фрост не руководствовалась фактами. Миссис Фрост не только обвинила человека, она вынесла ему приговор, определила наказание и в то утро лично привела свой приговор в исполнение.
Он подходит к скамье присяжных и проводит рукой по заграждению.
— Мистер Каррингтон станет убеждать вас, что она пошла на это преступление, потому что отлично знала систему правосудия и искренне верила, что та не сможет защитить ее сына. Да, Нина Фрост отлично знакома с системой правосудия. Но она злоупотребила этими знаниями. Она прекрасно знала, какие у нее будут права как у подсудимой. Она прекрасно знала, как себя вести, чтобы присяжные поверили в ее временное помешательство. Она прекрасно осознавала то, что делала в тот момент, когда встала и хладнокровно застрелила отца Шишинского.
Квентин обращается по очереди к каждому из присяжных:
— Чтобы признать миссис Фрост виновной, вы, во-первых, должны убедиться, что штат Мэн доказал, вне всяких разумных сомнений, что отца Шишинского лишили жизни преступным путем. — Он разводит руками. — Вы все видели случившееся на видеозаписи. Во-вторых, вы должны убедиться, что именно подсудимая убила отца Шишинского. Опять-таки, в этом случае тоже нет никаких сомнений — сие доказано. И наконец, вы должны убедиться, что миссис Фрост убила отца Шишинского преднамеренно. Это длинное слово, юридический термин, но вам всем известно, что он означает.
Он умолкает.
— Сегодня утром, когда вы все ехали в суд, по крайней мере один из вас подъехал к перекрестку, когда уже горел желтый. Вам необходимо было принять решение, снять ли ногу с педали газа и остановиться… или прибавить газу и проскочить этот перекресток. Я не знаю, какое решение вы приняли, да мне это и ни к чему. Все, что мне нужно знать, — все, что вам нужно знать, — что та доля секунды, когда вы принимаете решение остановиться или ехать, — и есть преднамеренность. Вот и все. И когда вчера миссис Фрост призналась нам, что в момент, когда прижимала пистолет к голове отца Шишинского, она думала, что не должна дать ему выйти из этого зала суда живым, чтобы защитить собственного сына, — это тоже преднамеренность.
Квентин возвращается к столу защиты и указывает на Нину:
— Здесь дело не в эмоциях, здесь дело в фактах. А факты в этом деле свидетельствуют о том, что умер невинный человек, что его убила эта женщина, которая считала, что ее сын заслуживает особого отношения, а обеспечить это особое отношение могла только она. — Он поворачивается к присяжным последний раз. — Она не заслуживает особого отношения к себе за то, что нарушила закон.
— У меня две дочери, — начинает Фишер, вставая. — Одна учится в девятом классе, вторая — в Дартмутском колледже. — Он улыбается присяжным. — Я безумно люблю обеих. Уверен, многие из вас испытывают те же чувства к своим детям. Так же относится и Нина Фрост к своему сыну Натаниэлю. — Он кладет мне руку на плечо. — Однако одним ничем не примечательным утром Нина сталкивается лицом к лицу с правдой, какую не пожелаешь никому из родителей: кто-то изнасиловал ее маленького сына. И Нине приходится столкнуться с еще одной правдой — она прекрасно знает, как скажется суд о растлении малолетних на хрупком душевном равновесии ее сына.
Он подходит к присяжным.
— Откуда она знает? Потому что заставляла других родителей проходить через это. Потому что видела собственными глазами, раз за разом, как дети приходили в суд и захлебывались слезами за свидетельской трибуной. Потому что видела, как насильники уходят безнаказанными, пока дети пытаются понять, почему им снова и снова приходится оживлять этот кошмар перед полным залом незнакомых людей. — Фишер качает головой. — Произошла трагедия. Прибавьте к этому еще и тот факт, что отец Шишинский в конечном итоге оказался не тем, кто осквернил ее маленького сына. Но тридцатого октября полиция полагала, что насильник именно он. Так думала и Нина Фрост. И в то утро она верила, что другого выхода у нее нет. То, что произошло в тот день в суде, было не предумышленное, злонамеренное действие, а жест отчаяния. Женщина, которая, как вы видели, застрелила священника, может быть, и похожа на Нину Фрост, может быть, она двигается, как Нина Фрост, но, дамы и господа, эта женщина на видеозаписи — совершенно другой человек. Человек, не способный в тот момент силой воли остановить себя.
Когда Фишер делает очередную паузу, чтобы перейти к определению невиновности по причине невменяемости, я встаю со своего места.
— Прошу прощения, я бы хотела закончить.
Он оборачивается, как будто ему крылья обрубили:
— Что?!
Я жду, пока он подойдет ближе, чтобы поговорить с ним тет-а-тет.
— Фишер, мне кажется, я смогу сказать заключительное слово.
— Вы же не сами себя представляете!
— Но я смогу достойно это сделать! — Я смотрю на судью, на Квентина Брауна, который сидит, открыв рот от удивления. — Я могу подойти, ваша честь?
— Конечно, подойдите, — говорит судья.
Мы все идем к судье, я зажата между Фишером и Квентином.
— Ваша честь, я не считаю это мудрым поступком со стороны моей подзащитной, — говорит Фишер.
— По-моему, над мудростью ей стоит поработать, — бормочет Квентин.
Судья потирает лоб:
— Я думаю, что миссис Фрост лучше других подсудимых осознает степень риска, на который идет. Вы можете продолжать.
Мы с Фишером возвращаемся назад.
— Это ваши похороны, — бормочет он, обходит меня и садится.
Я подхожу к присяжным и вновь обретаю почву под ногами, как бывалый моряк, взошедший на палубу клипера.
— Добрый день, — негромко начинаю я. — Думаю, все уже знают, кто я. Вы явно слышали множество объяснений тому, как я здесь оказалась. Но то, что вы слышали, скажу прямо, и есть правда. — Я указываю на Квентина. — Я знаю это потому, что, как и мистер Браун, работаю прокурором. А правда нечасто пробивает себе дорогу в суде. Есть обвинение, которое забрасывает вас фактами. И защита, которая давит на чувства. Никто не любит правды, потому что это предмет личного толкования, и оба — и мистер Браун, и мистер Каррингтон — боятся, что вы ее неверно истолкуете. Но сегодня правду вам скажу я. Правда в том, что я совершила чудовищную ошибку. Правда в том, что в то утро я была не расчетливой стервой, какой меня хочет выставить мистер Браун, и не женщиной на грани нервного срыва, как хочет вас заставить поверить мистер Каррингтон. Правда в том, что я была матерью Натаниэля, и это было во главе угла.
