В галстуке торчала бриллиантовая булавка.
Вид у него был гордый, независимый. Но страшная весть так поразила его, что, увидев нас, он разрыдался, как ребенок. Решено было завтра же идти в дом к Семашкам и посмотреть на Анюту. Я бегал к Вере Залесской и просил ее подготовить свидание. Утром я получил от нее записку: «Сегодня в 12 часов дня приходите все к Семашкам».
Я, Швец и Ходорович отправились на это свидание. Мы гуськом вошли в знакомую избу. На стуле у стола сидел старик Семашко. На наш привет он кивнул только головой, даже не поднял глаз, чтобы посмотреть на нас. Мегеры дома не было. Она, видно, ушла со стыда… Из-за перегородки, из спальни вышла Залесская, увидев нас, разрыдалась, стараясь сдерживаться. Я видел, как Ходорович приложил руку к глазам и отер их.
На белой подушке, в белой кофточке, укрытая голубым одеялом, лежала Анюта. В лице ее не было кровинки, губы подсохли. Она дышала тяжело. При виде Ходоровича глаза ее сверкнули лихорадочным блеском.
– Подойдите ко мне, друзья мои! Вы видите жертву смерти… – тихо произнесла больная.
Ходорович закрыл лицо руками и, удерживая рыдания, глухо и тяжело стонал, кусая свои губы.
– Здравствуй, Сеня! Не плачь! Я теперь не та… Всепрощение во мне ко всем людям… Врагов нет. Никого не виню и винить не могу… Всякий делает по своему уму, а надо бы, чтобы по разуму свыше. Я испытала земную жизнь, да видно не ко двору я на земле была и уйду к Отцу нашему… Я не хочу смущать вас…
Она тихо отхаркнула, вынула из-под подушки платок и приложила к губам. На нем было большое красное пятно свежей крови…
Все ахнули.
– Все вы, друзья мои, пришли ко мне в последний час. Одной Надежды нет. Она теперь в деревне… Пусть живет там на счастье и радость… Вера с нами. Прощай, Вера!
Залесская подошла к больной, рыдая. Они обнялись и поцеловались долгим-долгим жарким поцелуем. Подошел Швец.
– Береги Надежду! – тихо произнесла она и устремила на него строгий, чрезвычайно строгий взор. У Швеца закапали слезы.
Он схватил руку Анюты и крепко поцеловал три раза.
Взор больной перешел на меня… Что-то светлое, ласковое и вместе с тем пронзительно-суровое сверкнуло в ее зрачках. И она произнесла тихо, почти шепотом:
– Помни, с тобой остается Вера. Не оставляй ее. Люби всем сердцем и всею душою. Всегда говори людям правду, одну лишь правду!
Анюта привлекла меня к себе и поцеловала.
– Ну, друзья, теперь идите… А ты, Сеня, останься. Мне тебе надо сказать несколько слов.
Я видел, как Ходорович упал на колени у кровати…
Минут через десять он вышел весь в слезах, не глядя ни на кого из нас, как бы не видя ничего, ушел из избы, даже шапку свою надел там, на улице, за воротами Семашкина двора. В тот же вечер он уехал в Москву. С ним я никогда больше не встречался.
* * *
Через три дня Анюты не стало… В Прощенное воскресенье мы хоронили ее.
Как раз накануне похорон ночью упал аршинный снег и прикрыл собою все нечистоты города. Земля сияла девственной белизной. Огнем горело солнце на безоблачном небе, заливая потоками лучей своих вселенную. Оно ласкало, это солнце, поцелуем любви белый искрящийся снег, светлый гроб на высоких черных носилках и бескровные черты дивной девушки, безвременно и насильственно погубленной…
Несколько попов, в том числе двое в высоких черных колпаках, похожих на черные болотные пни, раза три останавливали гроб, кадили дымом ладана, пели козлиными голосами бессмысленные песни об отпущении грехов отроковице и кадили, кадили!..
Толпы народа шли за гробом, а Мегера – у самого гроба с закрытыми глазами. Сам Семашко шел с нею рядом, свесив на грудь седую голову. За ними шла Вера Залесская и рыдала, рыдала… Просто исходила слезами…
Снег сверкал и искрился, отражая потоки солнечных лучей. Отраженные, они рассыпались по всем направлениям, больно били в глаза толпе, шедшей за гробом. Эта толпа щурилась и закрывала глаза от света, подобно Мегере.
Когда насыпали небольшой курган свежего золотистого песка над гробом Анюты и уплотнили его лопатами, этот песок, эта земля засверкала золотистым светом, ореолом, отражавшимся на могиле.
Народ повалил прочь с кладбища. Я подошел к рыдавшей над могилой Залесской и робко тронул ее за рукав.
– Вера, перестань плакать!
Она вздрогнула, взглянула на меня заплаканными глазами и стояла как бы в раздумье.
– Вера, – повторил я смелее, – на этой свежей могиле дадим себе клятву, – отныне называть друг друга на ты и по имени… в память Анюты…
Я взял ее за руку:
– Клянусь!
Несколько секунд пришлось ждать, что будет.
– Клянусь! – прошептали ее губы.
С кладбища мы шли молча, под руку и чувствовали в себе истинную веру и истинную вечную дружбу.
– Вера, оглянись назад…
– Да… Анюта в лесу… помнишь мой сон? Она в земле…
Ее могилу целуют эти всенаполняющие лучи неба… А солнце уже на западе. Красным огнем горит и брызжет оно… Пылает щетина бора-зверя, огромного чудовища, закрывшего небосклон.
Теперь могила Анюты должна быть вся красная от потока этих кровавых, назойливо проникающих везде лучей!
– Анюты нет, но след остался. Останется он в наших и, быть может, многих сердцах. То, что осталось, будет залогом совершенствования в добродетели.
– Вера, я напишу повесть об Анюте и выжму слезы из глаз толпы и внесу хоть крупицу искупления.
– Если сможешь, пиши, – прошептала Вера.
– Я пошлю рукопись Ходоровичу. Уж он напечатает! Пусть все знают, как гибнут на земле кроткие сердцем братья наши! Их много погибло на пути жизни за правду и в правде – за великое дело любви.
– Пошли, пошли!
– Вера, ободрись, смотри смелее! Моя вера – в жизнь, которой не будет конца. И поэтому у меня будет все за жизнь и ничего против.
Москва, 1887 год.
Дудолева лоза
Рассказ
I
Наше белорусское село лет 60 тому назад было маленьким: всего 18 дворов. И поле было небольшое: усадьбы с конопляниками и огородами, да еще, пожалуй, столько же пахотной земли кругом – вот и вся «уруга»!
А дальше высились леса – старинные, дремучие, пересекаемые в разных направлениях низинами и болотами, на которых попадались изредка луга и лужки, расчищенные сельчанами кому где вздумалось. Земли было много, за ней никто не гонялся, но она была плохая: болота да бесплодные пески.
Сельчане жили бедно. Известно: какая земля –
