Мертвым казался ей зал. И не потому, что не обращала на него внимания, а потому, что, сфокусировав на себе сотни выжидательных взглядов, словно загипнотизировала публику и своим ответом на вопрос судьи должна была разрушить эту мертвую тишину. Но что ответить? Выдать суду полковника Киевица, Деклера?
— В ваших руках не только ваша жизнь, — подталкивал ее судья к ответу — но и будущее детей. Подумайте. Мы подождем.
Ей разрешили думать. О чем? Быть или не быть предательницей? О том, чтобы рассказать суду о своей подпольной работе? Выдать всех? И, словно устыдившись своего невольного колебания, упрекнув себя в малодушии, она решила — нет! Теплым материнским взглядом посмотрела на сыновей, мать, мысленно прощаясь с ними, ибо это были последние минуты счастья перед тем, как дать отрицательный ответ суду. Да пусть простят они ее за то, что подчиняясь законам мужества и чести, оставит их сиротами. Она сглотнула подступивший к горлу ком, медленно поднялась на ноги. Неторопливым движением рук совсем по-домашнему, привычно просто и вместе с тем по-женски элегантно поправила прическу, белый воротничок на платье, спокойно посмотрела на жадно притихший зал, судью, снявшего пенсне и близоруко уставившегося на нее, сидевшего за столом прокурора, ответила:
— Господин судья, простите, но мне думать не о чем. Я все сказала. К Сопротивлению, к партизанам Бельгии я никакого отношения не имела и не имею.
— Неправда! — потеряв последнюю надежду получить нужные показания, обозленно выкрикнул судья. — Суду известно, что в ресторане вы встречались с участниками Сопротивления. Доподлинно известно! Назовите их фамилии!
— Доказательствами это не подтверждено, — отрезала решительно Марина. — Если, конечно, не считать сомнительные показания Старцева, — Какой-то миг помолчала, спокойно закончила. — И вообще я ничего не скажу вам о тех бельгийцах, с которыми сидела за столом в ресторане. Ваши усилия напрасны.
Она села, словно утонула в волне возмущения фашистов. «Смерть! Расстрелять! Повесить!» — многоглоточно гремело в зале. Судья раздраженным жестом подал знак гестаповцу убрать из зала детей и Людмилу Павловну.
Людмила Павловна, роняя слезу, перекрестила Марину, взяла за руки Никиту, Вадима и неуверенными шагами пошла из зала. Влекомые ею за руки, дети испуганно оглядывались на мать. Вадим горько плакал. Марина поднялась со стула, низко поклонилась им вслед, вновь села и закрыла лицо руками. Ее плечи судорожно подрагивали. Она не помнила, сколько прошло времени до того, как, наконец, в притихшем зале раздался звонкий баритон судьи.
— К фюреру великой Германии Адольфу Гитлеру, — говорил он, — обратилась с посланием королева бельгийцев Елизавета. Королева просит помиловать вас, подсудимая.
Марина медленно отняла руки от бледного лица, непонимающе подняла утомленные болью глаза на судью и смотрела на него недоверчиво, отчужденно, как на безумца. «Что он говорит? Королева просит Гитлера помиловать меня? Но при чем здесь королева? Какое отношение имеет она к суду, наконец, к моей судьбе?» — думала она.
В подтверждение сказанному судья достал из пухлой палки документ, обвел взглядом все еще гудевший недовольством зал, призывая всех успокоиться, посмотрел на Марину и, убедившись в том, что она его слушает, принялся читать послание королевы.
«Господин Гитлер, положение королевы Бельгии обязывает меня выступить в защиту моей подданной Шафровой-Марутаевой Марины, арестованной имперской службой безопасности пятнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок первого года в Брюсселе. Я понимаю, что ее действия расцениваются, как преступление, подлежащее наказанию по законам военного времени».
Марина вслушивалась в бесстрастный тон голоса судьи, в содержание послания и ощущала, как ее охватывает чувство благодарности к королеве. Оторванная от мира, заточенная в камеру-одиночку тюрьмы Сент-Жиль, Марина могла лишь предполагать, какое значение обрело в Бельгии совершенное ею убийство двух офицеров. Послание королевы Елизаветы Гитлеру сказало ей так непостижимо много, что впервые за все время суда на лице появилась сдержанная довольная улыбка. Она беспредельно верила, что ее пример зажжет сердца многих бельгийцев и русских людей, и что самопожертвование, на которое она решилась, не останется бесследным в Бельгии.
«Но, господин Гитлер, — читал судья, — я позволю себе обратить ваше внимание на то, что действие совершала женщина, мать двух малолетних детей. Это дает мне право, как женщине, просить Вас о снисхождении к обвиняемой. Из истории войн я знаю примеры, когда победители были великодушными к побежденным. Я прошу вас быть великодушным к Марине Марутаевой, освободить ее из-под стражи и, смею уверить, народ Бельгии будет благодарен вам. Королева бельгийцев Елизавета».
Судья положил документ на стол, посмотрел на взволнованную Марину и, несколько растягивая слова, будто старательно вкладывая их в ее сознание, чтобы она поняла значение вопроса, спросил:
— Подсудимая, если суд найдет возможным учесть просьбу королевы бельгийцев Елизаветы и освободит вас, что вы будете делать?
В зале вначале раздался приглушенный шум недоумения, но тут же стих, и взоры всех присутствующих обратились к Марине. Судья снял пенсне, положил его рядом с посланием королевы и требовательно смотрел на нее. Он последний раз бросил ей спасательный круг, и все теперь зависело от нее — ухватится она за этот круг и спасет себе жизнь или отвернется и пойдет ко дну. Что выберет подсудимая?
Прокурор всем корпусом подался вперед. Казалось, что вытянулось и навалилось на стол не только его тощее длинное тело, но также вытянулось и стало поразительно длинном лицо, на котором из-под крутых надбровий смотрели на Марину лихорадочно блестевшие глаза. Ему думалось, что кульминация суда наступила именно сейчас, когда перед Мариной открылась возможность получить помилование Гитлера. Это был тот самый момент, когда в предвкушении свободы у многих самых упрямых и стойких людей ломались и крушились характеры, казавшиеся ранее железными. Какую же сторону своего характера покажет подсудимая? Что предпочтет — примет помилование или смерть?
Для Марины вопрос был таким неожиданным, что она недоуменно смотрела на судью — возможно ли это? Но лицо судьи ничего не выражало, кроме устремленного на нее требовательного взгляда. Тогда она опустила глаза, задумалась, пытаясь разгадать, какой смысл заложен в этом вопросе? Ей обещают помилование, свободу. Так что же ответить? Сказать, что займется домом, семьей, детьми? Но это значит молчаливо осудить убийство Крюге и офицера конвоя, значит вызвать осуждение у бельгийцев? Как объяснишь им свое освобождение? Она не замечала, что поднялась до высот глубокого осмысливания действий противников и своих поступков, что в ее образе мышления, осознанной ответственности перед народом угадывались черты политической зрелости человека, способного в водовороте событий выбирать надежный и правильный путь, чтобы не оказаться на стезе предательства. Своими размышлениями она как бы подбиралась к изначальной сути вопроса, открывала его истинный смысл, замаскированный оглашением послания королевы Елизаветы Гитлеру. И в ходе этого короткого размышления она приходила к убеждению, что суду крайне нужен ее отказ от борьбы с фашизмом. В этом было главное.
Марина подняла голову, посмотрела на обращенные к ней лица немцев, на замерших в выжидательной враждебности судью, прокурора. В зале царило наэлектризованное молчание. Все ожидали той искры, которая в одно мгновение взорвет эту накаленную тишину. И Марина метнула в нее воспламеняющую искру звонко и мужественно:
— Я буду убивать фашистов! — произнесла она твердо, убежденно и потрясающе бесстрашно.
Первое мгновение никто ей не поверил и какое-то время в зале стояла звенящая тишина. Будто ничего не поняв, недоуменно смотрел на нее судья. Она отказывается от спасательного круга, который ей брошен последний раз? Что-то вроде изумления застыло на его круглом, покрасневшем лице.
Отшатнувшись, демонстративно резко выпрямился в кресле прокурор. Оставшиеся на столе ладони его рук медленно сжались в кулаки. Нижняя челюсть намертво захлопнула рот, сцепив толстые губы в злой ярости. Звезда его надежды разоблачить Марину, выйти на движение Сопротивления и пролить свет на таинственные убийства офицеров в Брюсселе закатилась безвозвратно.
Ошеломленно застыли в зале суда немцы. Послание королевы Елизаветы о помиловании подсудимой, неожиданный вопрос судьи, суливший ей освобождение, так настроили на покаянный ответ Марины, что ее заявление «Буду убивать фашистов!» сначала как бы застряло в их односторонне сориентированном сознании, а затем с некоторым замедлением начало пробивало путь к полному пониманию происходящего. И по мере того, как этот ответ осмысливался, как обнаруживался в нем дерзостный вызов, шум в зале нарастал, набирая силу, превращаясь из отдаленного ропота до ураганного шквала. «Смерть! Казнь! Расстрел!» — скандировали фашисты. Многие вскочили со своих мест и, надрывая глотки, требовали Марининой смерти. Фашизм неистовствовал. Фашизм негодовал. Он жаждал крови. Однако Марину уже не смущал звериный рев, захлестнувший зал. С поразительной смелостью она выплеснула фашистам в лицо чистую правду, настоянную на ненависти к ним и на любви к Родине, и теперь ощущала себя успокоенной, расслабленной, будто с плеч свалилась неимоверную тяжесть, нести которую уже не было сил.
