— Девять, — тихо сказал мне Ревик в то время. — Балидор говорит мне, что она развилась примерно до уровня девятилетнего сарка. Он считает, что это более-менее точная оценка — во всяком случае, на физическом уровне, включая развитие мозга. Они также каким-то образом ускорили её эмпирическое развитие — наверное, за счёт усовершенствованной ВР, а также ускорив активацию её световых структур. В любом случае, этот возраст более-менее верен, поскольку она почти не встречала людей. Даже если она элерианка и может менять свой цикл развития, она всё равно будет имитировать взросление сарков, а не людей.
Я лишь кивнула, будучи не в состоянии оторвать взгляд от этих прозрачных, похожих на стекло радужек. Тонкий светло-зелёный ободок по краям выглядел настолько идеально симметричным, что даже казался искусственным.
Однако я уставилась в эти глаза главным образом потому, что они чертовски напоминали глаза Ревика.
Я помню, как она немножко поджала свои маленькие губки. В сочетании с напряжённым, очень Ревиковским пристальным взглядом прозрачных глаз это практически лишило меня дара речи.
Это одновременно тронуло меня и заставило нервничать. Никакие сюси-пуси не помогут завоевать расположение Лили, как это бывало с человеческими детьми её возраста. Ревик предупреждал меня, что к детям-видящим нужно относиться как к индивидуальным личностям, даже в таком возрасте.
И я уже чувствовала, как она оценивала меня взглядом.
Я также чувствовала, как она вспоминает мой свет.
Я всё ещё находилась далеко от неё, что причиняло боль; между нами по-прежнему стояла осязаемая стена.
Она помнила меня в двух отношениях: как ту, что вырубила Касс; ту, про которую ей промывали мозги, наверное, всё то время, что она жила на свете. Она также помнила меня как свет из куда более далёкого воспоминания, которое она могла даже не осознавать.
И я отчаянно желала, чтобы она вспомнила тот свет.
Мне нужно, чтобы она не забывала это воспоминание.
В какой-то момент я осознала, что задерживаю дыхание… и свой свет.
Заметив это, я заставила себя выдохнуть и расслабиться.
Через считанные секунды её поразительно яркий свет ударил по мне белой и сине-зелёной волной. Это заставило меня вслух всхлипнуть, моя рука взметнулась к груди, и я силилась осмыслить всё то, что чувствовала — отдалённость, близость и сложность этих высоких структурированных нитей.
— Боги, — произнёс Ревик рядом со мной.
Я почти забыла об его присутствии, но когда он заговорил, я почувствовала, что его свет тоже переплёлся с ней. Затем я увидела, как она смотрит на него почти в страхе, но при этом каким-то образом узнавая и его тоже. Я заметила, что в случае с Ревиком её страхи были одновременно более расплывчатыми и более конкретными, связанными с образами и ощущениями, которые я не могла уловить — должно быть, она переняла эти впечатления от Менлима, а может, совокупно от Менлима, Касс и Териана.
Ревик снова сжал мою ладонь, затем потянул меня вперёд, проходя глубже в комнату.
Я последовала за ним уже без неохоты, но всё равно беспокоясь из-за тех более интенсивных разрядов, которые ощущала в её свете. Я видела, что она настороженно наблюдает за нами, бдительность и страх по-прежнему не уходили из её глаз. Я постаралась сильнее открыться для неё, дать возможность почувствовать больше меня.
В какой-то момент я ощутила в ней искру узнавания.
Я почувствовала, что она помнит меня — не только сцену в той ужасной нью-йоркской квартире, не только то, что ей втирали Менлим и Касс. Я ощутила, как нить её света скользнула в нить моего света, как будто так было всегда, как будто там ей самое место.
Затем она разрыдалась.
Ощущалось это так, будто кто-то ударил меня кулаком прямо в центр груди.
Затем я побежала к ней. Я подхватила её на руки прежде, чем сознательно приняла данное решение. Вытащив её из кроватки с низкими стенками и пушистым бело-голубым одеялом с улыбающимися китами, я прижала к её груди, обхватив и руками, и своим светом.
Я почти не замечала, что плачу, пока Ревик не оказался рядом с нами, и я не увидела слёзы в его глазах. Лилай обвила ручками мою шею и продолжала плакать. Затем Ревик обнял нас обеих, вливая свой свет в нас и не отпуская, пока мы все трое не выплакались.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Даже когда я успокоилась, моя грудь по-прежнему болела.
Кажется, она болела несколько дней.
Может, даже недель.
После этого мы просто сидели с ней на диване — на том же пушистом зелёном диване, на котором я сидела сейчас. Он всё ещё напоминал мне какой-то мультяшный диван, что-то в духе книг доктора Сьюза. В тот первый день я просто сидела, обнимая её, гладя по волосам, которые были длинными, мягкими и слегка вились, как мои, но по цвету напоминали волосы Ревика — то есть, скорее совершенно чёрные, нежели тёмно-каштановые. Ревик сидел рядом с нами на диване, и долгое время я не могла сформулировать ни единого внятного слова, пока наши света переплетались между собой.
В какой-то момент я поняла, почему Балидор опасался пускать нас с Ревиком к ней. В те пять-десять минут я уже осознала, что ни за что на свете не позволю ей остаться одной в этой зелёной камере без нас, сколько бы ей ни дали мягких игрушек, пушистых одеял с китами или зелёных, похожих на мох диванов родом как будто из «Алисы в стране чудес».
Даже тогда Ревик посмеивался над моей ворчливой опекой.
Я помню, как он вытирал слёзы тыльной стороной ладони, но его лицо главным образом выражало радость, бессловесную, наполненную благоговением радость, которую я никогда прежде в нём не ощущала. В итоге я импульсивно (и да, немного неохотно) передала Лили ему, бесцеремонно плюхнув её к нему на колени.
Вместо того чтобы обхватить её руками, как это делала я, Ревик поначалу просто сидел и смотрел ей в лицо. Он улыбался, но через несколько секунд я поняла, что он позволяет ей самой прийти к нему.
И она пришла.
Ей даже не потребовалось много времени.
Рывком поднявшись в сидячее положение и уставившись на него этими серьёзными, прозрачными как стекло глазами, она долго смотрела на него, не моргая.
Затем у меня перед глазами всё опять размылось от слёз, когда она перебралась ему на грудь, стиснув кулачками его рубашку для опоры, чтобы встать на его ногах и посмотреть ему прямо в лицо.
Ревик не шевелился. Он просто сидел там, глядя на неё в ответ и уже не улыбаясь. Его свет был таким открытым, каким я, кажется, ещё никогда его не ощущала.
Я продолжала смотреть, как Лили потянулась и прикоснулась к его лицу ладошками. Она схватила его за волосы, затем за подбородок, который покрывала лёгкая щетина, потому что Ревик утром не побрился… затем за его руку.
Я и не осознавала, что никто из нас не произносил ни слова, пока Лили не нарушила молчание, по-прежнему серьёзно глядя ему в глаза.
— Ты мой другой папочка? — спросила она.
Её тон был таким же серьёзным, как и её лаза.
Я помню боль в своей груди, вызванную её словами — такую жаркую боль, что у меня перехватило дыхание, и внутри зародился прилив желания защитить, который куда сильнее походил на злость. Осознание того, что она наверняка услышала этот термин от Териана и Касс, тоже не помогало. Даже тогда они воспитывали её так, чтобы она восприняла Ревика как родителя — возможно, наряду с Терианом.
Но вот меня, очевидно, вообще не должно быть в этой картине.
Тут Ревик взглянул на меня, словно осознав то же самое.
В отношении самой Лили он даже не дрогнул.
По-прежнему удерживая её взгляд, он показал ладонью жест «более-менее». Когда она нахмурилась, он ответил на её вопрос вслух, и его голос звучал не менее серьёзно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Я твой единственный отец, — просто сказал он.
Помедлив, словно сомневаясь, надо ли продолжать, он всмотрелся в её лицо. Несколько долгих секунд мы оба наблюдали, как она обдумывает его слова.
Затем Лили взглянула на меня, по-прежнему стискивая рубашку Ревика спереди.
