те нелепости, которые ты хочешь, но не можешь иметь. Не можешь иметь без риска потерять все дорогое, что у тебя есть. В молодости, в первый год их совместной жизни с Клодом, когда он чаще присутствовал, чем отсутствовал, она тихонько притаскивала и выставляла на внутренний домашний свет нелепую непокорность своих страстей. Ты встречаешь привлекательного мужчину, не забываешь как бы между делом упомянуть его имя в домашней беседе, чтобы мысль о нем не болталась в отдельном пузыре томления, надежно защищенном от реальности, а испытала себя рядом с каждодневной любовью; подверглась сравнению и в итоге оказалась мелочной, алчной и непрактичной и растворилась в воздухе где-то между диваном и кухонным столом. Сейчас ей хочется приносить домой не бурные страсти, которые в сравнении с кем-то, даже не подозревающим об этом, проиграют состязание с домашним счастьем. Ей хочется принести свою тайную досаду, это острое осознание, пришедшее именно сейчас, когда все так сложно, осознание того, что она все еще может жалеть о непрожитых жизнях, незаписанных песнях, неполученной славе. Старые сожаления, которые, как ей казалось, она отпустила – нет, даже больше, которые, казалось, были вытеснены другими исполнившимися желаниями – оказались еще живы, еще горьки и вполне способны, как призраки, воплотиться и заговорить, стоит лишь подкормить их капелькой крови. Она топает вверх по склону, а мятущийся призрак говорит:
Почему именно так? Почему эта жизнь, а не какая-нибудь еще? Почему заканчивается она, а не другая? Если бы ночами она ложилась в постель, согретую под покрывалом чьим-то телом, на чье тепло можно положиться, тогда и призрак был бы спокоен, изгнан в дальний угол комнаты. Но она спит в одиночестве.
Претория-стрит, 34. Кирпичный эдвардианский дом на склоне; маленькая кованая калитка между кустами живой изгороди; дорожка, выложенная растрескавшимися черными и красными треугольниками. Как дом с террасой в Бексфорде; но порядочно выше дома с террасой в Бексфорде, откуда они с Вэл начинали: в шести улицах и семи десятках лет отсюда. Свет горит. Она поворачивает ключ.
Сверху доносится музыка, что-то из многочисленного семейства драм-н-бейс. Она в курсе, что там много важных различий, но это не ее музыка, и она не очень-то ее жалует. А раз это не ее музыка и точно не Вэл, значит, приехал Маркус. В другой ситуации она бы обрадовалась, но сейчас она слишком устала и не хочет в этот день больше никаких событий. Ее зовут – должно быть, услышали, как хлопнула дверь, – но она специально кладет сумку и пальто со скоростью пожилой женщины, идет на кухню, глядит на лазанью в духовке, незначительно подкручивает температуру, растягивая время.
– Джо!
Ну ладно-ладно.
– Иду!
Поскольку дом 34 стоит на склоне, выйти в карманного размера садик можно только через стеклянные двери в гостиной на втором этаже. Большая его часть укрыта навесом и служит внутренней помойкой, писсуаром для соседских котов и курилкой Вэл – куда больше напоминая нью-йоркские пожарные лестницы, чем веранды в Калифорнии. Маркус там не один, с ним его парень Люциус Гунератне – звукорежиссер с коровьими глазами, чьи родители приехали из Шри-Ланки. «Отставшие римляне», как называют их они с Вэл. Все трое курят, раскаленные кончики сигарет вспыхивают и гаснут; Вэл воцарилась в садовом кресле, с обеих сторон окруженная праздной мужской красотой. В ее сторону устремляются три ухмылки.
– Ни за что не поверишь, – говорит Вэл. – Ни за что! Ты только послушай это…
Но Джо в ту же секунду, без малейшей паузы приходит в ярость. Ворчливые призраки несбывшегося у нее в голове решили сыграть в сломанный телефон и пробудили призраков еще более древних. Пока я присматривала за больным, кричит разгневанный дух, Вэл развлекалась с мальчишками. Ты глянь на нее, прилепилась к ним, хохочет над их шутками, а все шишки достаются мне! Это несправедливо! И неважно, что Вэл – уже пенсионерка, похожая на пожарный гидрант, с лицом, напоминающим чернослив, и легкими, полными мокроты, которая хлюпает и потрескивает, когда та смеется. И неважно, что мальчишки – ее племянник и его большая любовь – голубые, как небо. Неважно, что по всем показателям Вэл имеет гораздо меньше нее и вообще жизнь потрепала ее значительно сильнее. Доводы тут ни при чем. Ее самодовольная ухмылочка – вот что по-настоящему бесит Джо. Та же самая, абсолютно та же самая улыбочка, которую Вэл нацепляла в двенадцать лет, сидя на «паутинке» во дворе в окружении толпы своих дружков, уже в том возрасте стараясь задрать платье так, чтобы всем были видны ее ноги. Та же самая улыбочка, с которой в девятнадцать она за полночь проскальзывала домой, где Джо весь вечер играла в медсестру. Помада смазана, одежда топорщится – продуманная и нарочитая демонстрация того, что она зажималась с кем-то в углу.
– Люц, давай еще раз сначала, – командует Вэл и похлопывает по месту рядом с собой.
– Посмотри на себя, – говорит Джо с горечью. – Ты вообще ничему не учишься, да?
– Что? – спрашивает Вэл.
– Вечно в окружении мужчин. Мужчины всегда на первом месте, чего бы тебе это ни стоило. Но тебе плевать, расплачивается ведь всегда кто-то другой.
– Дорогая…
– Люциус, ты вообще в курсе, кто сидит с тобой рядом?
Парни переглядываются.
– Не надо, – вскидывается Вэл. – Пожалуйста, дорогая.
В голосе сестры звучит такая мольба, что гневный призрак внутри Джо отступает и растворяется, лишив ее ярость силы, но оставив целую кучу обид и жалоб, которые некуда выплеснуть. Она поднимает руки и, словно царапая воздух, проводит ими над головой; жест беспомощности или чего-то еще, который заканчивается тем, что она сводит кончики пальцев и прижимает их к губам.
– Ма, ты в порядке? – спрашивает Маркус.
Но именно Вэл делает шаг ей навстречу и обхватывает дряблыми руками.
– Дайте-ка нам минутку, парни, – говорит она. – Зайдите внутрь ненадолго. Пожалуйста.
Озадаченно хмуря брови, парни выходят и через минуту выключают то, что у них играло, – что бы это ни было.
– Прости меня, – шепчет Джо. – Я не знаю, что на меня нашло.
– Брось, – отвечает Вэл. – Что такое? Что-то случилось?
– Нет, – горестно произносит Джо.
– Нет?
– Нет, все как всегда.
– Ясно, – отвечает Вэл, словно Джо что-то объяснила ей. Но если так, она сделала это не словами, а, скорее, тем, как произнесла их.
– Я просто… больше… не могу…
– Ага, – говорит Вэл.
– Это все так… так…
– Ага, – говорит Вэл.
– Все просто…
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, хорошая моя, – говорит Вэл. – Я понимаю, что ты имеешь в виду.
– Хорошо, что понимаешь, потому что я ни черта не понимаю.
– Помолчи, – инструктирует Вэл. – Помолчи и поплачь.
– И чем это поможет?
