Разномастные кружки. На банке с печеньем наклейка: «ПЕЧЕНЬКИ НИЛА. РУКИ ПРОЧЬ». Она моет посуду и вытирает ее полотенцем с изображением замка Карнарвон. Справа от раковины есть окошко, выходящее в общую зону, и через него она видит Клода, заключенного в своем кресле, как тускло освещенный натюрморт. Узкая трясущаяся голова; большие, безразличные глаза; все еще стоящая над ним медсестра. Возможно, она еще там, потому что он до сих пор не выпил свои таблетки. Возможно, он еще не выпил таблетки, потому что хочет продолжить говорить. Возможно, он рассказывает медсестре о Генри Киссинджере. Точно. Медсестра похлопывает по бумажному стаканчику, зажатому в его руке, и Клод неохотно поднимает его ко рту.
Вдруг ни с того ни с сего, все еще держа в руке последнюю кружку, она чувствует, как сквозь нее отчетливо и ясно проходит мысль: это случайность. Ее жизнь совершенно необязательно должна была принять такой оборот. Ведь было так много возможностей. Она могла остаться в ЛА. Она могла начать сольную карьеру. Она могла остаться в группе с Рики, будь он чуточку посмелее. Она могла выйти замуж за Рики – и чего уж греха таить: развестись с Рики, жить в нелепом домике в Малибу, похожем на белый свадебный торт, есть белковые омлеты и блюда, состоящие только из красных продуктов (антиоксиданты и все такое), хвастаться своей коллекцией гитар «Фендер» перед писателями-биографами. Она случайно вернулась в Лондон, случайно встретила Клода, случайно на двадцать лет осталась преподавать в Бексфорд-Хилл. Как это может быть ее жизнью, как он может быть ее любовью, если в основе всего этого чистая случайность? Ее настоящая жизнь, без сомнения, все еще ждет своего часа. Она все еще стоит за сценой клуба «Пеликан» и ждет своего выхода или носится с Вэл в ее беретке по двору, пиная листья. Ну конечно, все еще впереди.
Затем так же внезапно и так же отчетливо она думает: и что с того? Никто не выбирает, кого любить. Иметь что-то, быть кем-то, любить кого-то, а все остальное само устроится. Так гораздо спокойнее, чем быть молодым и жаждать всего и сразу, вот и все. Когда выбор сделан, мир вокруг успокаивается. Вот и все. Она убирает последнюю кружку в меламиновый шкафчик и выходит попрощаться с Клодом.
– Увидимся в понедельник, – говорит она.
– Увидимся в понедельник, – вторит он, глядя, как она уходит, с таким недоумением, словно она знает что-то невероятное, что неизвестно ему самому.
Но позже, по пути из Вулвича в Бексфорд, мысль возвращается. В этот раз мягче, скорее меланхолично: вместо резкого отрицания – скорбь и обида. Верхняя передняя площадка пятьдесят четвертого автобуса – ее любимое место в лондонских автобусах, где можно скользить над городом, словно на ходулях или на шее неуклюжего жирафа. Надо полагать, когда ее тазовые кости совсем откажут, она уже не сможет взобраться на второй этаж. Но пока может, она сидит там в окружении постоянно меняющейся толпы подростков на пороге субботней ночи. Белые девчонки с торчащими над джинсами трусиками – что за дурацкая мода, господи, – черные парни, с выбритыми на головах загадочными узорами, заходящие и выходящие на остановках в строгом соответствии с невидимыми границами передовых межквартальных войн. Дети, такие маленькие, что запросто могли бы быть детьми ее первых учеников, и для них она – совершенно пустое место. Ей нет места в их важных играх, и они ведут себя так, словно она невидимка. Они болтают, свистят и кричат вокруг и над головой старой женщины с белым каре и шрамом от меланомы, поджавшей губы. Мимо нее по изогнутому стеклу проплывают кляксы фар и светофоров – неоновые листья в черной воде. В небе на западной стороне еще виднеется полупрозрачный мазок света; остатки заката, похожие на тусклую лампочку за темным стеклом. Тормозные огни прошивают насквозь весь Блэкхит. Спускаются по холму, поднимаются на противоположную сторону и исчезают за деревьями на склоне. К тому моменту когда автобус оказывается внизу, небо на западе – так же как и на востоке, на юге и на севере – сковывает неподвижная, черная лондонская ночь, напитанная натрием. Вперед, в сторону Левишема, а затем медленно и плавно вниз, в Бексфорд.
(Под субботним небом, под закусочными с жареной курицей, под билбордами и железнодорожными арками, геология этого города следует своему расписанию, на которое едва ли повлиял нанесенный на поверхность кракелюр из кирпича и асфальта. Бексфорд, Левишем, Вулвич – такие внушительные имена для гравийных русел, оставленных беспорядочными поворотами реки тут и там, вокруг глиняной котловины между холмами за миллионы лет, в течение которых не было ни названий, ни города, ни человечества. Здесь был лед, хвойный лес, тропики, тундра, снова лед, и так по кругу, пока в последней итерации этого цикла тоненькая ниточка дыма не потянулась от первого костра, первой красной точки в лондонской ночи. Этот город, великий город – лишь неглубокий оттиск на глине. Этот город – паутинка мухи-однодневки.)
Пятьдесят четвертый автобус сворачивает на Ламберт-стрит. Ее остановка у старого «Вулвортс»; вернее, там, где когда-то был старый «Вулвортс», пока застройщик во время бума не решил его перестроить, а в итоге, когда кончились деньги, оставил за забором лишь дыру в земле под охраной неподвижного подъемного крана. Джо так привыкла к трехэтажному зданию рядом с остановкой, что каждый раз, когда она не смотрит прямо на это место, ее мозг сам норовит достроить его в воображении, и она каждый раз заново обнаруживает, что здания больше нет. Вот так и сейчас. Она выбирается из автобуса, и громадина «Вулвортс» нависает над ней, но стоит ей поднять глаза – тут же растворяется в воздухе. Словно здание постоянно переключается между существованием и небытием. Мимо нее с вихрем проносится последняя стайка безразличных подростков, едва не закружив ее. Серьезно, словно ее вообще там и нет.
Что ее на самом деле беспокоит, думает она, взбираясь вверх по склону, – что ее на самом деле беспокоит, так это то, что ей теперь некуда идти с этими противоречиями. О да, у нее есть любовь. Она любит сына, любит старого безумного дурака Клода, любит Вэл; и с тех пор как они с Вэл вместе устроились дома, после ее выхода на пенсию, она знает: когда повернет ключ в замке входной двери, внутри ее всегда кто-то будет ждать. У нее в распоряжении есть все виды близости, но после того, как с Клодом случилось то, что случилось, ей больше не с кем проделать этот супружеский трюк, когда ты приносишь домой свои противоречивые желания, сознательно приносишь в ваше общее пространство все
