Лучше от этого не станет.
– Ситуация лучше не станет, но себя чувствовать ты будешь лучше. Вот и все.
Шмыг.
Шмыг.
– Ну как? Получше?
– Слегка.
– Ну конечно, слегка. Есть платок?
– Где-то был. Да. Слушай, прости меня. Ты этого не заслужила.
– В последнее время, пожалуй, нет.
– Такое чувство, будто кто-то другой начал говорить моим ртом.
– Нет, милая, это была ты. Если я чему и научилась в жизни, так это тому, что даже неприглядную правду надо признавать. Просто надо. Ну же. Мы бы не были сестрами, если бы не ненавидели друг друга иногда, пусть и самую малость.
– Хочешь сказать, что ты тоже?
– Господи, ну конечно! Миссис Вся Из Себя Музыкантша. Ты унылая корова. Жить с тобой под одной крышей просто пытка. И ты тощая, как глиста.
– Что ж, тогда ладно.
– Я могу продолжить.
– Да нет, не стоит.
– Точно?
– Да!
– Хорошо. Высморкайся.
– Ага.
Гудок.
– Если ты успокоилась, надо пустить мальчиков обратно, а то они забеспокоятся. Знаешь, что? Тебе правда надо послушать, что они написали.
– Зачем?
– Не скажу. Сама увидишь. Все в порядке, – кричит она, – мама просто расстроилась из-за состояния твоего отца.
Маркус и Люциус врываются обратно так быстро, словно все это время прятались за занавесками. Джо надеется, что нет.
– Бедная ма, – говорит Маркус.
– Бедная теща, – говорит Люциус. – Так бывает, – мудро добавляет он, – одно накладывается на другое, потом еще что-то, правда ведь? И ты даже не представляешь, насколько ты измотан, пока тебя не накроет.
– Да, – соглашается она и внезапно оказывается в объятиях изящной мужской красоты. – Спасибо, спасибо. Спасибо вам обоим. Это так мило.
– Умиление так и прет, – говорит Вэл.
– Ты просто мерзкая старушенция.
– Я гейская подружка со стажем, – отвечает Вэл. – И не стыжусь этого.
– Так что там за музыка, которую я обязательно должна послушать?
– Точно! – восклицает Маркус, отстраняясь от матери с видом человека, который готовится произнести речь. – Я как-то зашел пошариться в виниле, ну, знаешь, искал какие-нибудь примеры и нашел целую коробку…
– Не помню такого, – говорит Джо.
– Тебя не было дома, – вставляет Вэл.
– …с записями. Очень старыми, на катушечной пленке. Я подумал, круто, со старой пленки можно вытащить классный лоу-фай звук, такой, потрескивающий, шипящий. Ну я и забрал их, а Люц придумал, как их можно проиграть и, мам…
– О нет, нет, нет…
– Там законченные песни. Твои. Ты никогда не рассказывала, что записывала что-то свое.
– Ну, они в итоге никуда не попали. Слушай, не бери все это в голову. Они все такие старые.
Она чувствует тревожную неловкость – не за себя настоящую, а за себя прошлую; ту, что мечтала о том, чего не получила, и могла оказаться ужасно откровенной и ужасно беззащитной на той пленке, что они нашли. А еще ей немного страшно. Она слабо помнит, что на тех пленках: все те работы, как подсказывает ее слабая память, были связаны с долгим упадком их отношений с Рики и, следовательно, подпитывались ее ложными надеждами и разочарованиями. Учитывая, какая ядовитая волна всколыхнулась в ней только что, идея вытаскивать что-то подобное на свет отдавала мазохизмом. Больше никаких кровавых жертвоприношений призракам сегодня.
– А это так и задумывалось? – спрашивает Люциус. – Типа, капсула времени?
– Но ни одна из этих песен не закончена! Они никуда не попали.
– Но это же не значит, что они плохие, – парирует Маркус. – Ты вообще хоть раз переслушивала их?
– Нет. Не хотела. Все это слишком убого. Слушайте…
– И все же ты их сохранила.
– Да.
Выкинуть их было бы так же невыносимо, как и переслушать. А потом технологии скакнули вперед, и ей уже не на чем было проиграть их, даже если бы она и захотела.
– Штука в том, мам, что мы их послушали, и нам очень понравилось, и мы подумали, что, если использовать их правильно, они могут оказаться в тему.
– Что странно, правда? – добавляет Люциус. – В хорошем смысле.
– Не знаю, – отвечает Джо.
– Я думал, ты обрадуешься, – говорит Маркус. – Надеялся, что обрадуешься. Конечно, мы не будем ничего делать, если ты против.
Она смотрит на него и видит первые признаки покорного принятия – обычной реакции Маркуса на мир, который не принимает его идеи. Достойной, без всяких обид. Вот черт, думает она, попавшись в ловушку материнской совести.
– Думаю, тебе надо послушать, дорогая, – говорит Вэл, читая ее, как книгу.
– Ладно, ладно. Ну давай. Убей меня, маэстро. Маэстры.
Улыбки возвращаются на лица. Она усаживается в освободившееся садовое кресло, но от беспокойства тут же вскакивает и стоя слушает, как из колонок в гостиной доносятся на улицу первые ноты.
Но сам звук и так уже уличный. Сначала шаги, потом поток машин в отдалении. Двигатели, скрип тормозов. Потом треск, череда потрескиваний, словно кто-то перемешивает в воздухе заряженные частицы, взрывающиеся густыми искрами; и из всего этого, словно потрескивания каким-то образом обрели строй, возникает раскатистый барабанный ритм – сухой, как галета, но отдающийся эхом. БУМ-тада-да-ДА-ДА-да, БУМ-тада-да-ДА-ДА-да. В мелодию вплетаются басы, но их уровень выставлен так, что они похожи на сейсмическую дрожь земли. Она по пятам следует за барабанами. Затем осторожно, но уверенно, постепенно набирая силу, появляются синтезаторные фрагменты. Наэлектризованный воздух над руинами. Никакого популярного сейчас вылизанного подражания настоящим инструментам, лишь вопиюще электронный звук – неестественность, не скрывающая своей неестественности. Спору нет, для парней заря электронной музыки, пожалуй, звучит именно так, но она слышит электро-поп восьмидесятых, пришедший после нее. Пожалуй, даже после второй геологической эпохи синтезаторов, а не после настоящей, первой Эры Мугов[52]. Где-то на дальнем участке дорожки звучит сирена «Скорой». Ну конечно, она слышит звуки их города, аудиоверсию Лондона, каким они его знают. Очевидно, когда они хотят чего-то винтажного, они выбирают звук из своего собственного «начала», и восьмидесятые для них такая же древность, как для нее – радио пятидесятых. С вами Геральд и его оркестр «Гаучо Танго» прямо из танцевального зала «Старлайт»… Звуки из самого старого, первого слоя воспоминаний.
Но затем она слышит обрезанный и закольцованный сэмпл голоса женщины, поющей на Голливудских холмах, и что бы там ни придумали парни, она путешествует по своей истории.
Любовь, что мы не познали
Любовь, что мы не познали
Любовь, что мы не познали
В следующий раз повезет
Они оборвали дорожку, так что в конце явно слышится треск, и становится очевидно, что это нарезка. И все же даже в этих фрагментах она – живая и слышимая – в каком-то другом отрезке настоящего поет в три дорожки в более
