следить за тем, за чем не могла не следить до сих пор; вот почему каймакам прислал нам с одним важным агой письмо, в котором сообщает князю: Порта желает, чтобы он привез нас в Константинополь. Порта хочет этим показать, что является заклятым врагом немецкому императору, а из нас норовит сделать пугало[434]. Бедный князь, живи он сейчас, что бы он думал и как бы поступил? Потому как я часто слышал от бедного: он не хотел бы, чтобы Порта воевала с немцами, потому как терпеть не может войны с турком, он скорее умрет здесь, чем увидит, что из-за него Эрдей подвергается разграблению. Конечно, мы поедем в Константинополь, но один Господь знает, для чего. Еще надо знать: в лагерь прислали нового визиря. Больше не стану писать, потому что надо готовиться: когда долго живешь в одном месте, его трудно покинуть. Доброго здоровья, кузина.
127
Константинополь, 21 septembris 1737.
Вот и покинули мы, кузина, Родошто, спустя столько лет выбрались отсюда. Но как! Сломя голову, в суматохе. Князь отправился в дорогу, взяв с собой лишь немногих из нас, но так поспешно, будто враг наступал на пятки. Не оставил ни себе, ни нам хоть немного времени, чтобы собрать вещи. Этим он, может быть, хотел выразить то, что сказал мне словами: не хочу умереть здесь, как умер отец. Я ему ничего не ответил, но подумал: пожалуй, это и в Эрдее у тебя не получится. Словом, вчера, примерно в полдень, подошли мы к столице. Там нас привели в какую-то усадьбу, и люди султана устроили князю угощение. После обеда и князю, и нам дали коней. Когда мы оттуда уехали, люди султана торжественно проводили его на квартиру, которая была всего лишь домом скорняка, но князь тоже может в ней жить с удобствами. Все дома были украшены, как здесь принято, по велению султана. Поскольку мы здесь еще не освоились, больше ничего не могу написать нового. Напишу лишь, чтобы провести время, что видел огромного зверя, о котором с самого детства слышал много разговоров и давно хотел его увидеть. Уже из этого можешь понять, кузина, что это был слон. Этот огромный зверь покрыт короткой, вроде как мышиной, шерстью, голова такая, как описывают, уши — как вееры дам; изо рта с двух сторон растут два толстых, как рука, зуба. Они, эти зубы, слишком длинны и для пережевывания бесполезны, но нет сомнения, что природа дала их ему для какой-то пользы. Известно и то, что ремесленники используют их для разных дорогих изделий. Но чему больше всего я подивился в этом звере, это — его нос; правда, носом назвать его нельзя, потому что из того места, где нос, выходит такая висячая штука, как у индюка, длиной метра полтора, толстая, как человечья рука, и гибкая, как бич. Конец у нее — как нос у свиньи, в нем идут вверх два отверстия, как по радуге. Ими он втягивает воду, когда пьет или когда себя моет, ими себя обрызгивает, ими дает себе еду. Эта штука ему служит, как нам — рука, ею он может поднять одну монетку, и может взять с земли охапку соломы и обмахивать себя, потому что хвостом он это делать не может, а кого он им ударит, тот будет ударен. Словом, кто его не видел, тот даже не может себе представить, сколько всего он может этой штукой делать. Ноги его везде одинаковой толщины, как столбы, толстые, как у человека бедро. Ростом он тринадцать пядей, но этот был еще малыш. Чудны дела твои, Господи. Но хватит уже об этом большом звере.
128
Константинополь, 11 oktobris 1737.
7-го князь был на аудиенции у каймакама, который послал для князя коня, подобным же образом и для нас всех — лошадей в нарядной упряжи. За князем явился чауз-паша и с большим почетом повел его к каймакаму. Пробыл там князь недолго, каймакам подарил ему куний кафтан, а каждому из нас — просто кафтан, потом все мы поцеловали каймакаму руку и так же торжественно вернулись к себе. И началась комедия, потому как здесь думают: чем больше почестей нам оказывают, тем сильнее испугается немец. Такую комедию я вижу в этой стране уже второй раз. Как мы выйдем из этого театра, будет видно. Грасиан[435] говорит: когда из лимона выжмут сок, лимон выбрасывают, когда человек хочет напиться из родника, он склоняется перед ним, но потом поворачивается к нему спиной. Таков мир! Вчерашний день у нас прошел не зря, потому как князя навестили жены молдавского господаря и валашского господаря[436] с небольшой свитой. Держались они уважительно, князю преподнесли подарки и нам по платку, они были нарядно одеты, красотой каждой из них мужья могут быть довольны. Слуг мужчин я видел немного, но служанок у каждой целая армия, как кур на дворе. Что сказать, наш князь весьма холодными глазами смотрел на этих греческих княгинь, и у него даже не возникло тайной мысли о красивых курочках, потому как даже в этот час им владел озноб, который уже некоторое время не оставляет его; с тех пор, как он прибыл в эту страну, его здоровье совсем подорвано. Наверное, это одна из причин того, что он гневается из-за каждой мелочи; гнев этот в следующее мгновенье проходит, но тут же снова вспыхивает. Доброго тебе здоровья, кузина.
129
Константинополь, 2 decembris 1737.
Теперь, кузина, я должен писать только о роскоши. Сегодня мы наелись ею досыта, и я все это опишу, даже ежели тебе станет скучно.
Вчера Порта известила князя, что сегодня у него будет аудиенция у султана, а потому на ранней заре князь погрузился со всем своим двором на судно и высадился перед константинопольскими воротами, где нас уже ожидал чауз-паша со многими паузами и лошадьми. Князь сел на коня, посланного султаном, мы — на других коней, и в восемь часов подъехали ко вторым воротам султанского дворца. Князь спешился, его ненадолго усадили в воротах; это нужно было только, чтобы показать: кто бы ни шел к султану, у ворот он должен ждать. Через какое-то время чауз-паша объявил, что можно войти. Войдя во вторые ворота, мы попали почти в такой же двор, как первый. В этом дворе, с правой стороны, стояли почти тысяча янычар, а на дворе были расставлены, далеко одно
