— Мадам, — говорит он матери мальчика, — не могли бы вы унять своего невероятно балованного ребенка?
— Верно, — восклицает старушка. — Баловень!
Я наблюдаю, как она пишет карандашом.
— По-моему, это слово пишется не так, — вмешиваюсь я. — Б-А-Л-О-В-И-Н-Ь.
— Точно, — соглашается она и стирает написанное, чтобы исправить. — Признаюсь, с орфографией у меня беда. — Она улыбается мне. — Что заставило тебя отправиться в солнечную Калифорнию?
— Еду в гости.
— Я тоже. К человеку, которого еще не видела, к первому внуку.
— Класс! — восклицаю я. — Наверное, у вас башню снесло?
— Если это означает «восторг», то да, снесло. Меня зовут Эдит.
— А меня Пол.
Не знаю, почему я солгал. А чему удивляться? В конце концов, я скрыл от всех факт, что замешан в том кошмаре, который случился месяц назад. Я поднаторел в притворстве. Я уже не тот мальчик, каким был раньше. Стоило назваться чужим именем, как меня стало не унять. Я на каникулах. Единственный ребенок в семье. Мои родители в разводе. (Ха! Это правда!) Я еду к своему отцу. Мы собираемся познакомиться с колледжами в Стэнфорде.
Дома мы не говорим об отце. На уроках истории мы изучали культуры разных народностей, которые не упоминают имена умерших, — что ж, а мы не вспоминаем человека, который нас бросил в трудную минуту. Подробности разрыва между родителями мне неизвестны — я был еще младенцем, поэтому, разумеется, в глубине души считаю, что это я стал последней каплей. Но я точно знаю, что он пытается загладить свою вину, высылая маме каждый месяц алименты. Мне также известно, что вместо нас с Джейкобом он воспитывает двух девочек, похожих на фарфоровых куколок. Они-то уж точно никогда за свою недолгую жизни не вторгались в чужие дома и не раскачивались целый день из стороны в сторону, чтобы успокоиться. Откуда я знаю? Он каждый год присылает нам рождественскую открытку, которую я, если успеваю просмотреть почту раньше мамы, тут же выбрасываю.
— У тебя есть братья или сестры? — спрашивает Эдит.
Я делаю глоток напитка «Севен-ап», который купил за три доллара.
— Нет, — отвечаю. — Я единственный ребенок в семье.
— Хватит уже! — вскрикивает предприниматель, и на одну ужасную секунду мне кажется, что сейчас он расскажет всю правду обо мне. Но он поворачивается в кресле и обращается к матери ребенка: — Ради всего святого…
— Пол, — продолжает Эдит, — что ты хочешь изучать в Стэнфорде?
Мне пятнадцать. Я понятия не имею, чем хочу заниматься. У меня единственное желание — исправить то, что я натворил.
Вместо ответа я киваю на ее кроссворд.
— Кито, — говорю я, — сорок два по вертикали.
Она вдохновенно читает следующие вопросы вслух, а я думаю о том, как она обрадуется, если мы разгадаем весь кроссворд. Она сойдет с трапа и расскажет своему зятю — или кто там будет ее встречать — о приятном молодом человеке, с которым познакомилась в самолете. О том, как я ей помог. Мои родители могут мною гордиться.
ДЖЕЙКОБ
Мой брат не так умен, как я.
Говорю это не из вредности, а просто констатирую факт. Например, чтобы хорошо написать контрольную, ему необходимо выучить все слова из словаря, я же могу один раз взглянуть на страницу и потом с легкостью восстановить их по памяти. Он уходит из комнаты, если начинают обсуждать взрослые вещи, например новости, я же придвигаю стул и присоединяюсь к общему разговору. Он не заботится о том, чтобы накапливать информацию, как белка, делающая запасы орехов на зиму, — Тео интересует только то, что можно использовать в реальной жизни прямо сейчас.
Однако интуиция у меня развита хуже, чем у брата. Именно поэтому, когда накопленная информация льется из меня потоком — например, как Стив Джобс и Стив Возняк 1 апреля 1976 года представили компьютер «Эппл» первого поколения, — и мой собеседник начинает с остекленевшим взглядом искать предлог, чтобы уйти, я буду продолжать говорить, хотя Тео тут же поймет намек и заткнется.
Быть детективом — значит, обладать развитой интуицией. Тем не менее быть хорошим криминалистом означает быть предельно скрупулезным и умным. Именно поэтому, когда мама застыла неподвижно, обнаружив исчезновение Тео, а Оливер не придумал ничего глупее, чем похлопать ее по плечу, я иду в спальню Тео и влезаю в его компьютер.
В компьютерах я дока. Однажды я разобрал ноутбук школьного психолога, а потом собрал заново: материнскую плату и все остальное. Даже во сне я смог бы задать конфигурацию беспроводной сети. Именно поэтому я и люблю компьютеры: когда общаешься с человеком в сети, не нужно читать выражение его лица или следить за интонациями. Имеешь то, что видишь. А это означает, что мне не приходится сильно напрягаться, когда я общаюсь. Существуют чаты и форумы для таких аутистов, как я, но там я редкий гость. Одно из правил нашей семьи: не заходить на веб-сайты, благонадежность которых не проверила мама. Когда я спросил «почему?», она усадила меня рядом с собой и мы вместе посмотрели телепередачу о сексуальных извращенцах. Я попытался ей объяснить, что веб-сайты, где я хотел бы общаться, совершенно другое дело: это всего лишь группа таких, как я, людей, пытающихся общаться без наносной шелухи, которая является составной частью встреч тет-а-тет. Мама не вняла моим доводам. «Я не знаю, что это за люди, Джейкоб», — возразила она. На поверку, знал я. Не понимал я людей, живущих в реальном мире.
Несколько кликов, чтобы порыться в его компьютере — хотя Тео кажется, что он все удалил, в компьютере всегда остаются следы — и узнать, где он в последний раз бродил в Интернете. Obritz.com, рейс до Сан-Хосе.
Я приношу вниз распечатку с веб-страницы со сведениями о билете, и Оливер пытается убедить маму сообщить в полицию.
— Не могу, — говорит она. — Полиция не станет мне помогать.
— Полиция не вправе отказывать в помощи.
— Мама… — вклиниваюсь я.
— Джейкоб, не сейчас, — одергивает меня Оливер.
— Но…
Мама бросает на меня взгляд и начинает плакать. Я вижу, как слезинка скользит по ее щеке, «рисуя» букву S.
— Я хочу с тобой поговорить, — настаиваю я.
— Я беру трубку и звоню в 911, — говорит Оливер.
— Я знаю, где Тео, — сообщаю я.
Мама недоуменно моргает.
— Знаешь?
— Это было в его компьютере. — Я передаю им распечатанный лист.
— Бог мой! — прижимает мама ладони ко рту. — Он направляется к Генри!
— Кто такой Генри? — спрашивает Оливер.
— Мой отец, — отвечаю я. — Он нас бросил.
Оливер отступает назад и потирает подбородок.
— В Чикаго он делает пересадку, — добавляю я. — Через пятнадцать минут вылет его самолета.
— Ты не сможешь снять его с самолета, — говорит Оливер. — А Генри знает? О Джейкобе?
— Разумеется, знает. Каждый год на день рождения и на Рождество он присылает мне чеки.
— Я имел в виду, знает ли Генри, что Джейкоба обвиняют в убийстве?
Мама опускает глаза на подушки дивана.
— Не знаю. Может быть, прочел в газетах, но я ему ничего не говорила, — признается она. — Не знала, как сообщить.
Оливер протягивает ей телефон.
— Настало время найти слова, — говорит он.
Мне не нравится мысль о Тео в самолете — не люблю самолеты. Понимаю закон Бернулли, но, ради всего святого, неважно, какие физические силы оказывают давление на крылья, чтобы поднять самолет, эта махина весит несколько тысяч тонн. Как ни крути, а она должна падать с неба.
Мама берет телефон и начинает набирать длинный междугородный номер. Похоже на мелодию какого-то игрового шоу, но не могу вспомнить какого.
— Боже! — восклицает Оливер и смотрит на меня.
Не знаю, что я должен ответить.
— «У нас всегда будет Париж», — отвечаю я словами Брэдбери.
Когда Тео было восемь лет, он был уверен, что под нашим домом живет чудовище. Он узнал об этом, потому что каждую ночь слышал его дыхание, когда просыпался из-за гула батарей в спальне. Мне было одиннадцать, я в тот период увлекался динозаврами, и мне нравилось делать вид, что под фундамент нашего дома делает подкоп зауропод, хотя я знал, что это маловероятно:
1. Наш дом построен в 1973 году.
2. Чтобы возвести дом, рыли котлован.
3. Вероятность того, что единственный из давно вымерших динозавров выжил при рытье котлована и поселился в подвале нашего дома, практически равна нулю.
4. Даже если он и выжил, чем, черт побери, он питается?
— Скошенной травой, — ответил Тео, когда я привел ему вышеперечисленные доводы. — Тоже мне новость!
Одна из причин, по которой я рад, что у меня синдром Аспергера, — мне не хватает воображения. Многие — учителя и школьные психологи, даже психиатры — считают это дефектом. Я же считают отсутствие живого воображения счастьем. Логическое мышление не позволяет тратить время впустую на тревоги или надежды. Оно уберегает от разочарований. С другой стороны, воображение заставляет человека волноваться о том, чего в реальной жизни может никогда и не случиться.
