Года за три до войны Александр Бахарев неожиданно пристрастился ходить в агротехнический кружок и был там едва ли не самым внимательным и дотошным слушателем. Колхозные правленцы стали было прочить его в полеводы. Но напрасно: опять-таки на свои сотки принес он науку, полученную в колхозном кружке!
Инна Константиновна дошла до закрытой двери в сени и недоуменно взглянула на замусленный ремешок с узелком на конце: что это? Где же скоба? Надежда решительно шагнула вперед и, дернув за ремешок, толкнула дверь. Женщины вступили в темноватые прохладные сени.
Авдотья шла сзади. Давно она не заглядывала в эту избу, но все тут было знакомо и наводило на нее невольную грусть. Неладно сложилась женская судьба Дуни. Живет она как спутанная, скажет слово и оглянется — нет ли тут мужа. Вот и сейчас, увидев их, Дуня, стоявшая у печи, от испуга или от неожиданности выронила ухват. Инна Константиновна поклонилась ей и подала руку. Дуня окончательно растерялась.
— Александр Иваныч дома? — громко спросила Надежда.
— Ужинать пришел, там он, в горнице.
Надежда сдвинула смоляные брови и решительно сказала:
— Идем, Инна Константиновна.
Дуня кинулась к Авдотье.
— Дунюшка, дочка, с хорошим пришли, — ласково проговорила та, сжимая ее плечи.
— Если бы с хорошим, тетенька, — шепнула Дуня.
— Головушка ты моя горькая, уж и не веришь! — ласково укорила ее Авдотья. — Говорю тебе — с хорошим. Не бойся! И дай-ка мне чем прикрыться, не хочу перед твоим простоволосая сидеть.
Дуня ушла за печку, торопливо стукнула крышкой сундука, потом вернулась и, раньше, чем протянуть Авдотье платок с голубой каймой, встряхнула его и сложила наизнанку.
— Как бы не узнал, не гляди, что косой, — смущенно сказала она.
— Эх ты-ы, — укоризненно протянула Авдотья. — Уж и платку своему не хозяйка стала.
— Это его подарок, — пробормотала Дуня, опуская глаза, — к Первому мая. Принес, сунул, я аж обомлела. Его ведь не поймешь…
— А-а, — удивилась Авдотья, с интересом взглядывая на дверь. — Ну, пойду я.
Леска сидел у стола в переднем углу и, по своему обыкновению, смотрел в сторону. Ленинградка поместилась на краю той же скамьи, а Надежда уселась на табуретке, прямо напротив Лески. Она скупо рассказывала хозяину о ленинградских детях.
Авдотья молча поклонилась и пододвинула себе другую табуретку, крашеную, тяжелую: вся утварь в этом доме была вот такая — крепкая, тяжелая, словно сбитая навек.
— Теперь надо ту крышу покрыть как можно скорее! — говорила Надежда своим густым голосом.
— Где же, допустим, теперь железа возьмешь? — спросил Бахарев, не глядя на нее. Это были первые слова, которые он произнес.
— Железо есть, лежит еще с прошлой весны. Покойный Петр Павлыч заготовил, — объяснила Надежда, отвечая ему ясным, уверенным взглядом.
Леска обернулся к ленинградке. Та смотрела на него с почтительным ожиданием.
Может, и в самом деле вспомнили давнее мастерство Александра Бахарева? Значит, уж приперло, если пришли к нему, схватились, как говорится, за соломинку.
— Ты, Александр Иваныч, только и можешь это сделать, один изо всей Утевки, — говорила Надежда. — Сам подумай: детишки теперь наши, колхозные. У них нет ни матери, ни отца, слышишь?
— Для вас, Александр Иваныч, это не составит, я думаю, особого затруднения, — вежливо вставила горожанка. — А председатель, товарищ Логунов, дал согласие отпустить вас на то время, которое потребуется. Вы уж потрудитесь для маленьких ленинградцев.
— Народное дело, Александр Иваныч, — сурово произнесла Авдотья.
«Вот… кликуша… заговорила!» — злобно подумал Леска. Выдернув из кармана кисет, он помял его в ладонях и бросил на стол. Его смущала горожанка: вид у нее хилый, зайдется, пожалуй, от самосада. Он покосился на женщину, неловко кашлянул и стиснул зубы так, что на челюстях налились крупные, по ореху, желваки. Что за черт: стал он вдруг словно не он, Леска Бахарев. Робел он перед этой женщиной. Пожалуй, и в самом деле не откажешь ей, такой больной. К тому же детишки… Не пень же он бесчувственный!
— А уж мастер — говорить нечего! — расслышал он негромкий протяжный голос Авдотьи. — Сколько у нас домов в Утевке покрыл! Лучше его кровельщика нету. И церковь нашу он же крыл. Верите ли, матушка, купол-то… — Авдотья обращалась к горожанке. — С какой высоты он, родимец, бабахнулся, в щепы разлетелся. А железная шапка целехонька осталась. Все тогда дивились: вот это работка!
— Но купол ведь труднее крыть, правда, Александр Иваныч? — с той же простотой и доверчивостью спросила ленинградка.
— Ку-упол! — Бахарев фыркнул и взглянул на женщину узкими, как лезвие ножа, глазами. — Там, почитай, вниз головой висеть приходилось.
Дуня стояла за дверью; она слышала только обрывки фраз и никак не могла понять, о чем идет разговор. Наконец, не выдержав, она оправила подоткнутую юбку и, сделав вид, что ей нужно взять какую-то вещь с кровати, тихонько отворила дверь и на цыпочках прошла за занавеску. Затаившись там, она слушала, как говорил муж, и не верила своим ушам: голос у Лески был тихий, смирный, как определила она, и отчего-то срывался — дышать, что ли, было ему тяжело?
— Как же, допустим, крыть: с желобами или без желобов? Прямую крышу или, опять же, со стоками? И какие трубы будут: простые или форменные?
— Простые, простые, Александр Иваныч, — враз сказали женщины.
— Уж очень срок малый, — озабоченно добавила Надежда.
И тут Дуня поняла: теперь шел обычный разговор мастера с заказчиком. Только кто же это надумал крышу обновлять в такое-то время? Сейчас Леска заломит цену, и пойдет длинный торг.
Однако ничего похожего не произошло: о цене Леска даже не заикнулся.
— Уж постарайся, Александр Иваныч, — сказала Надежда после того, как все замолчали. — Для ленинградских детей, должен понять. Верно определила Авдотья Егорьевна: народное это дело.
— Одному доведется делать все, до последнего гвоздя.
— Погоди, Александр Иваныч, — снова вмешалась Авдотья. Дуня даже вздрогнула: так непривычно ласково звучал ее голос. — А старший-то у тебя, Павлушка…
— Учится Павлушка. Ну, поглядим там. Может, и Павлушка…
Женщины поднялись, загремев табуретками.
— Спасибо вам, Александр Иваныч! — сказала приезжая женщина.
— Обожди. Спасибо после бывает.
— Нынче начнешь? — спросила Надежда.
Дуня испугалась: очень уж сильно гнет Надежда, как бы Леска не рявкнул на нее — тогда дело пойдет насмарку. Но она ошиблась. Муж смирно ответил:
— Сейчас и пойду. Железо проолифить надо, пусть на солнце полежит.
Дуня не стала дальше слушать. Быстро юркнув в кухню, она схватила ухват и энергично закричала на Павлушку, усевшегося было за стол со своими книгами:
— Собирайся! С отцом крыть пойдешь. Живо!
Мальчик поднял серьезное лицо:
— Это чего крыть? А с уроками-то как?
Мать кинулась к нему, стиснула худенькие плечи. Он с удивлением увидел, как сияют ее синие, в светлых ресницах глаза.
— Пашенька! Сыночек! Ты ступай, ступай с отцом: видишь, он народное дело будет делать. Школу крыть…
— Ну уж ладно, — неторопливо, не роняя своего мальчишеского достоинства, ответил Павел и принялся собирать книги.
В этих простых, будничных движениях он начисто скрыл от матери внезапный прилив гордости за отца. Если б не было тут матери, Павел, наверное, запел бы от радости — так легко у него стало на душе. А он-то думал, что Надежда и незнакомая женщина пришли ругать отца! Павел, лучший ученик в седьмом классе, пионер, собирался вступить в комсомол и давно мучительно раздумывал, что же он скажет комсомольскому комитету, если там заговорят о худой славе, которая шла в колхозе про отца.
Надежда и Авдотья попрощались с Инной Константиновной и некоторое время шли молча.
— Дуню жалко, — неожиданно сказала Авдотья и вздохнула. — Какая ей жизнь вышла с идолом этим.
— Я думаю, обойдется с Леской, — задумчиво сказала Надежда. — Время сейчас ведь какое… Война…
Они остановились у избы Поветьевых, и Надежда вдруг повернулась к Авдотье:
— Мне еще труднее с моим, с Матвеем.
— Дурит? — спросила Авдотья, кивнув на окна.
Надежда только рукой махнула:
— Ездит и ездит, то в район, а то в город. Говорит, на комиссии какие-то, а может, и не так. Я давно вижу: думка у него есть… только вот какая, не говорит. У меня, веришь, душа изныла. Всех сумели на дело поставить. Скажешь человеку: война, — и он идет, куда пошлешь. А тут, в своем дворе… — Надежда закусила пересохшие губы, — в своем дворе я не хозяйка. Матвея ни на что поднять не могу, а? Скоро мне глаза колоть будут…
В избе у Надежды что-то глухо звенькнуло. Вслед за этим обе женщины услышали голос Матвея — тонкий и какой-то дурной. Ему робко отвечала Вера.
