Ганя стояла смущенная, перепуганная. Но вот марлевый полог раздвинулся, и женщина в белом халате, щурясь от солнца, стала спускаться на землю, неуверенно нащупывая ногой толстую шину.
Ганя подбежала ближе, помогла женщине встать на шину. Только тут она расслышала тихую возню в полутьме кузова и чей-то тоненький сонный не то кашель, не то всхлип. Они все-таки были там, в грузовике, маленькие ленинградцы!
— Это что же, — обратилась к Гане женщина, — ты одна здесь хозяйка?
— Я? Нет, не одна. Сейчас, тетечка, придут. А дом ваш — вот он…
«Какая старая», — с изумлением думала она о горожанке, глядя на ее желтое припухшее лицо. Такое же вот лицо Ганя видела у одной старухи, больной водянкой. Но ведь та старуха вскорости умерла: вода ее задушила.
Первой к школе прибежала Мариша, бригадир. Запыхавшаяся, вся розовая, она смущенно сунула руку совочком сначала усатому шоферу, потом высокой женщине с серыми усталыми глазами, стоявшей возле заднего грузовика.
— Пожалуйте, пожалуйте… А мы-то ждали вас, ждали!..
— Здравствуйте, — сдержанно отозвалась женщина. — Меня зовут Инна Константиновна.
Из кузова переднего грузовика живо спрыгнула девушка в белом халате. Она поздоровалась с Маришей и, идя с нею к дверям школы, быстро объяснила, что зовут ее Зина, что она сестра из городской больницы и должна вернуться в город с обратным рейсом.
— Их три было, ленинградки, с детьми-то, — Зина сбавила голос, — но одну пришлось сразу положить в больницу, а другая осталась в городе хлопотать насчет белья и медикаментов. Вам придется выделить кого-нибудь… Дети, понимаете, тяжелые… — добавила Зина, опуская быстрые глаза.
— Это уж понятно… выделим, — приговаривала Мариша, всовывая ключ в висячий замок.
Руки у нее дрожали, темные брови вопросительно приподнялись. Ее тоже поразила неживая желтизна лица у ленинградки. Какой же была та, другая, что слегла в больницу? И где же они есть, детишки, когда в фанерных кузовах грузовиков не слышно ни единого звука?
Мариша оглянулась, ища Зину, но девушка убежала, и ее торопливый говорок уже раздавался возле машин.
— Тетенька Мариша, — испуганно зашептала Танюшка, стоявшая тут же, возле двери, — они ведь с войны? Тетенька Мариша, как страшно: наверно, помирают, аж не кричат вовсе…
— Молчи, не помирают, — быстро ответила Мариша, распахивая скрипучую дверь. — У нас не помрут.
Скоро возле школы собрался народ. Сначала прибежали ребятишки, совсем маленькие. Некоторые из них одеты были в одни рубашки длиной до пупа, и горожанка с невольной завистью поглядывала на их крепкие ножки, темные от загара и пыли. Потом подошли и остановились поодаль несколько старух, совсем древних. Они держали на руках младенцев в чепчиках с пышными оборками. Затем на дороге появилась большая группа женщин, спешивших к школе.
Через минуту Инна Константиновна стояла уже и тесном кольце женщин — совсем молодых, пожилых, старых, взволнованных и дружелюбных — и объясняла им негромким, хрипловатым голосом, что ребятишки больные, дистрофики, и переносить их нужно с крайней осторожностью.
— Изголодались, — попросту сказала она, откашливаясь и вытирая слезящиеся глаза. — Под бомбежками побывали, напуганы. — Она помолчала, вглядываясь в загорелые лица женщин. — Дети все — сироты. Имейте это в виду. Как у вас тут тихо!..
Действительно, и в степи, и на улице, и даже здесь, возле школы, стояла чуткая тишина. И дети и взрослые не решались говорить в полный голос.
— Так что же, Инна Константиновна, извините, — заговорила Мариша, с жалостливой робостью поглядывая в темный и тихий кузов машины, — надо ведь покормить ребят. Мы со всей душой…
Ленинградка видела: не останови она женщин, они разлетятся по домам.
— Нас покормили в городе, диетический обед дали. — Инна Константиновна повысила голос. — Теперь не раньше чем через полтора часа детям можно снова дать покушать: приходится соблюдать осторожность. А сейчас надо их уложить.
Тут как раз к школе с мягким стуком подъехала председательская таратайка с важным Илюшей на козлах. Николай поздоровался с ленинградкой, выслушал ее просьбу, уважительно держа фуражку в руках, и велел Илюше сейчас же ехать на бригадный двор, навалить рыдван сена и доставить сюда.
— Ты, браток, поживее, — строго добавил он, — сам видишь…
Илюша хлестнул по Чалой так, что та с места запрыгала галопом.
Неторопливый уверенный голос Надежды Поветьевой уже раздавался в просторных классах школы. Всем женщинам нашлась работа. Кое-кто побежал по улицам собирать самотканые ряднушки, половички, подушки-думки. Резали холсты на простынки. Таскали охапками сено — его уже подвез к школе старательный Илюша, — аккуратно расстилали вдоль стен двух классов, отведенных под спальни. На кухне растапливали новую плиту.
Дети в грузовиках очнулись от усталого забытья, запросили пить, заплакали; голоса у них были до странности слабенькие и сонные. Школьники с раскрасневшейся Ганюшкой во главе принесли ведро воды из дальнего, самого чистого Тихонова родника. «Учительница» — так они называли между собой ленинградку — придирчиво расспрашивала школьников, что это за родник, почему в нем такая холодная вода и можно ли ее дать детям некипяченую.
— Из Тихонова-то родника? — удивился Илюша Бахарев. — Да он из горы бьет. Вода в нем чище слезы… Чище слезы, — убежденно повторил он, взглянул на Ганюшку, и та усиленно закивала головой.
«Учительница» скрылась в кузове, а ребята продолжали стоять рядом с машиной, словно завороженные.
Ганюшка то и дело взглядывала на дорогу и хмурилась. И что это припаздывает ее бабаня? Ганюшка твердо считала, что без бабани здесь никак не обойтись: уж она-то не забоится взять больного ребеночка на руки, уж она-то приголубит…
— Вон она, твоя, — сказал вдруг Илюша. — Эх, как резво идет!
И Ганюшка увидела Авдотью. В новом темном платье и в легком разглаженном платочке, с какими-то свертками под мышкой, Авдотья быстро шла к школе.
— Опозда-ала, — осудительно протянул Илюша.
Но Ганюшка пылко ему возразила:
— Не болтай! Видишь, обряжалась: небось не в поле собралась.
Энергично оттеснив локтями тех, кто стоял у нее на дороге, Ганюшка полетела, словно по ветру, навстречу бабушке. С размаху девочка уткнулась в широкую бабушкину юбку, пахнущую нафталином.
— Ты чего же? Все уж тут. — От волнения Ганюшка проглатывала половину слов. — А мама?
— Мне про половички сказали, вот и шарила. Мать в старый сундук их запрятала, на чердак, — оправдывалась Авдотья, не сбавляя шагу. — Вымазалась, пришлось помыться. Мама на току осталась. Где они, детки-то?
Хоронясь за бабушкой, Ганюшка вплотную подошла к машине.
— Гости дорогие, в добрый час! — певуче, ласково сказала Авдотья.
Горожанка выглянула из полутемного кузова, поклонилась, вежливо ответила «здравствуйте» — в ее бледном, странно пухлом лице словно что-то дрогнуло, а в глазах блеснул слабый лучик улыбки. У Ганюшки так и прыгнуло, заколотилось сердце: она знала, знала, что так будет. Когда бабаня заговорит вот таким голосом и заулыбается — человек обязательно ответит: улыбка словно перескочит с лица бабани на его лицо.
— Уж скорее бы нам ребят на место уложить, намучились в дороге. Подумайте, сначала на самолете, потом в поезде, с пересадками… — говорила женщина, сжимая в обеих ладонях кружку с холодной водой.
— Сейчас, милая, поспешим, а то как же, — ответила Авдотья и покачала головой: — Этакая дорога, а?
В машине заплакал, вернее, запищал ребенок. Женщина, бережно неся перед собой кружку, скрылась в кузове.
— Ганюшка, где ты? — негромко строго спросила Авдотья.
Девочка вывернулась из-за ее спины.
— Беги отнеси половички тете Надежде. А я тут помогу. Обожди, не рвись! Отдашь половички — ступай домой. Слазь в погреб, там сметана есть в плошке. Донесешь — так и молоко прихвати, крынку с отбитым краем, это утрешник… Гляди не урони.
Авдотья провела жесткой ладонью по голове Ганюшки и кивнула на кучку мальчишек, молчаливо наблюдавших за ними.
— Чего же стоите? Откуда детей привезли, знаете? Из голодного краю. Теперь их надо выхаживать, как птенцов. Понимаете это?
На круглом лице Ганюшки отразились изумление, досада, решимость — все сразу.
Прижав к груди пестрые свертки, она скрылась в дверях школы и тут же выметнулась обратно, красная, со сбившимися волосами. Она кинулась к мальчишкам, пошепталась с ними, кое-кого даже подтолкнула крепким кулачком, и они брызнули в разные стороны, кто на Советскую, кто на Пушкинскую или на Пролетарскую.
Когда же один за другим они вернулись к грузовикам, держа в руках крынки с молоком, плошки с творогом, двери школы были раскрыты настежь и молчаливые женщины носили туда детей, завернутых в простынки. Ганюшка сразу приметила, с какой странной неуверенностью принимают женщины белые свертки — словно никогда им не приходилось нянчить ребятишек. Совсем рядом с Ганюшкой прошла Татьяна Ремнева. Девочка успела разглядеть восковую закинутую головку ребенка и напряженное лицо Татьяны с закушенными губами.
